Не-е-ет, батюшка, слепы как раз те, кто видит эту прорезь, потому как в лучшем случае это выход в следующий мешок вентеря, куда больший нашего. И если сейчас еще может случиться чудо и ты отсюда выберешься, то после уже этого сделать не сможешь. Оттуда не смоешься, ровно как рыба не находит дыры, сквозь которую она туда попала.
Итак, дедонька, я, дурак, верил, что иду вперед, а на самом деле только лез все глубже. Мы спустились с Бельведерского холма, а я сам себя не помнил от радости, что все так образовалось и я свободен. Свободен, папенька. Мне не надо было даже стараться, я мигом забыл все свое прошлое, раскрыл, как лопух, глаза и уши, стараясь набраться новых впечатлений, на которых, мне казалось, будет держаться дворец моей новой жизни. Тебе это ничего не напоминает, тятенька? Не похожа ли эта вера на надежду бедного моего, ныне покойного, отца, что с новым домом начнется и новая жизнь? Смею ли я думать, отченька, что я не такой, как те, от которых произошел? Мы шли по траве, и я впервые после долгого времени не опасался, что невинная зеленая травушка обагрится из-за меня кровушкой из-за того, что мне что-то не понравилось. В эту минуту, папенька, я верил в себя, верил, что заживу в этом новом дворце – да еще как! – даже если бы мне пришлось отрубить себе ради этого обе руки. Из глубин ночи я вышел прямо в сверкающий день, так мне казалось. Сущая правда, отец: я вышел на лужок, остановился, возвел глаза к небу и первый раз на своем веку поблагодарил Бога за то, что он наконец-то увидел меня. С тобой, наверное, никогда такого не случалось.
Потом мы прошли пастбища, дошли до Немана и потопали по мокрому прибрежному песку, на который весенний паводок принес и оставил засохшие веточки ивы, увитые водорослями, побуревшие шишковатые корни аира, пучки травы, обломки досок. Как мне все это было знакомо, батюшка, как близко! Новая жизнь моя началась с воды, с реки, и я лишний раз поблагодарил за это Господа нашего.
Я жмурился от сверкающей ряби на воде, обнюхивал ветер, пронизанный запахами смолы и рыбы, доносящийся с того берега Немана, из Крюкая, где живут рыбаки, где мастерят и смолят лодки. Каждый запах, каждый цвет и звук были для меня иными, чем раньше. Сейчас, когда рассказываю тебе, я снова переживаю эту радость. Такая она была сильная, что даже память о ней может сделать меня счастливым. Ах, батюшка, батюшка…
– Ты, Мейжис, знай рассказывай, не морщись. Береги время, я за тебя повздыхаю-поохаю, а ты выкладывай, что накипело… Сдается мне, на востоке уже светлеет.
Лашукас этот, которого отрядили вместе с нами, был такой чуть горбатенький, оттого спина его казалась узкой, как у рыбы, но руки у него были обезьяньи, невероятной силы, могли и медведя задушить. Черный Казимир роста был невысокого, но и не слишком низкого, с куцыми усиками, и вообще больше похож на портного, нежели на разбойника. Он хвастался, будто он очень меткий стрелок: как возьмет в руки ружье, из его голубого глаза протягивается белая серебряная нить до самого центра мишени.
Настоящая фамилия Лашукаса была Пиворюс, а родом он был из Пасвалиса. Он то и дело заводил речь о пиве и тогда несколько минут цокал языком от удовольствия. Упокой, Господи, его душу. Это он нес письмо капитана, которое мы должны были вручить в Ковне.
«Тебе, Лашук, не страшно было, когда узнал, что придется со мной идти?» – спросил я у него, озираясь на норы пещерных ласточек на твердом глиняном обрыве.
Идучи вдоль Немана, мы дошли до холма, выскочившего, как фурункул, на ровном месте. Один его склон был размыт приливами, словно ножом отрезан. Там ласточки и жили. Помнишь, папенька, рассказывал я тебе про ласточек? Ну вот, и тут снова ласточки. Это показывает, что другая жизнь, даже если бы она и вправду началась, ничем не отличалась бы от прежней, потому как уже с самых первых примет многим напоминала начало той, старой.
«Нет, – Лашукас оглядел меня с головы до пят. – С чего бы мне тебя бояться? Я тебя сильнее. А кроме того, если б ты надо мной как-нибудь подшутил, то один бы этого, – он показал на Черного Казимира, – не довел бы. Тебе бы хуже было».
«Твоя правда», – пробормотал я.
«Давай поборемся, – не унимался он. – Посмотрим, кто сильнее».
Но я уже успел о нем забыть, и он, наверное, обиделся.
«Залезу туда посмотреть, – говорю, мне тогда казалось, что нет ничего важнее ласточек. – А вы здесь подождите. Или нет. Лезьте наверх. Этот холм называется Палоцюс, „дворец“ то есть. Я вам потом одну такую диковинку покажу».
Опираясь на ружье как на посох, я начал карабкаться на склон. Ласточки, крича, всей стаей принялись кружить вокруг моей головы. Их была добрая сотня, отец, и они на лету задевали крыльями мой затылок и лоб. Но я, не обращая на них внимания, все равно карабкался вверх. Лез я очень проворно, хотя на спине у меня был вещмешок, а в руке я держал ружье.
Лашукас с Черным Казимиром обошли холм с другой стороны и пологим склоном быстро взобрались наверх. Я слышал, как они шептались:
«Как он тебе?» – спросил Казимир.
«Да так, ничего. Задается вот только. Подумаешь… Стану я его бояться. Но вообще ничего».
«Вы бы лучше развязали мне хоть немного руки. Совсем затекли».
«Когда будем Дубису вброд переходить, развяжу. Сейчас ничего не выйдет. Видал, как он глаз с тебя не спускает?»
Я тем временем, цепляясь за выступы склона, добрался до нижних нор и, окруженный ласточками, остановился передохнуть. Огляделся. За краем Палоцюса виднелась часть городка Серяджюс. Городок еще спал, но женщины, видно, уже вставали, чтобы присмотреть за скотом – слышалось звяканье ведер в хлевах. На мосту через Дубису, в версте-другой от моего холма, я видел одинокую человеческую фигуру: хозяин моста уже был на посту; рядом с ним стояла жестянка для сбора пошлины.
Подождав минутку, я попытался сунуть в нору руку, но она была слишком узкой. Тогда я нашел другую, пошире, но эта была куда глубже, и я не нащупал стенки. Где она кончается?
«Бог с ними», – пробормотал я, спустился с обрыва и подошел к Лашукасу с нашим пленным.
«Если мы и дальше будем так идти, то никогда не дойдем», – сказал Лашукас.
«Куда спешить? Успеется», – вымолвил Казимир.
«Тебе-то, конечно, спешить некуда, – ответил Лашукас. – По тебе виселица плачет. А зачем нам с Мейжисом тягаться-то?»
«Сейчас тронемся в путь, Лашукас, – сказал я. – Только покажу вам одну вещь».
Весь холм, прозванный Палоцюсом, порос травой. Заросла ею и когда-то оставленная здесь, а после, видать, забытая судоходная утварь, красные и белые речные бакены, о цвете которых можно было лишь догадываться по оставшимся в нескольких местах заплаткам краски (дождь с ветром постарались, чтобы краска потрескалась и отлупилась, осталась одна серая щербатая древесина), два ржавых якоря, один поменьше, другой побольше, наполовину вросшие в землю (слишком большие для лодок, иначе серяджюсцы давно бы их оприходовали), обрывки сгнивших веревок.
«Это ты и хотел нам показать?» – едко спросил Казимир.
