«Ну пойми ты, Мейжис. Нам ведь надобно поскорее добраться до Ковна. Не пропадет твоя невеста, не брильянтовая».
«Да не потому вовсе, – выдавил я. – Не в суженой дело. Я того… на кладбище сходить хотел».
Это была неправда, батюшка, ты потом увидишь. Хотя я на самом деле хотел заглянуть на кладбище.
«А кто там из твоих?» – спросил Лашукас.
«Все», – отвечал я.
Лашукас робел, мялся – что-то решить для него было непосильным делом. Я уже вроде говорил тебе, тятя, что большим умом он не отличался. Ведь если суженая, по его разумению, могла подождать, то кладбище тем паче.
«Ну, коли недалеко…» – начал он.
Я прям засиял весь:
«Да тут совсем близко. Не больше часа займет, ты уж мне поверь на слово».
«Тогда поспешим», – решился Лашукас, вставая.
«Пошли поречьем, – предложил Казимир. – Там пустоши, отовсюду все видать, не надо будет мне рук связывать».
«А ты как думаешь, Мейжис?» – Лашукас закинул рюкзак за спину.
Уже через час мы повстречали цыган.
Женщины в ярких пестрых одеждах, раскинувшие широкие юбки, словно тетерки. Голые пузатые дети плескались в мелкой водичке, гоняясь за мальками. Несколько мужчин погрузили в воду невод и стояли рядом, другие, крича и рубя палками воду, гнали в него рыб по течению. В траве уже глотало ртами воздух несколько лещей. Вся эта шустрая компания – дети, мужчины и женщины – поднимала несусветный тарарам, выкрикивая на своем глухом наречии непонятные слова.
Мне нравятся цыгане, отец. Кажется, что им на все наплевать. Ничто их не волнует, ни беды какие, ни заботы, ничто не мучает. Не то что нас. Даже если ты видишь на лице цыгана волнение или страх, то все равно кажется, что он лишь прикидывается.
– Неправда это, Мейжис, деточка моя. От века так о них думают, но это неверно. Хватает бед и у них. Нет на свете твари живой, которая могла бы с прямым сердцем сказать: «Здрасте, вот я, живу без забот и тревог». Так мне кажется.
Знаю, дедуся. Сам видел, как они скрежетали зубами и пот сочился из их раздувшихся вен, как бурый гной из ран. Я видел их, когда они меня не видели, а зачем им тогда притворяться. Я все понимаю. Но мне по душе их внешность. Вот ее я и имею в виду, говоря, что они всегда выглядят счастливыми.
Стою я, значит, любуюсь ими. Один из державших сеть мужчин обернулся и крикнул:
«Мейжис! Эй, поглядите, Мейжис!»
Все глянули в нашу сторону. Кто-то кричал:
«Смотрите, ой, и правда Мейжис! В солдатской одежке! Что ты тут делаешь, Мейжис? Слышали, что тебя поймали, Мейжис! А эти добрые люди ведут тебя куда-то? Побудь с нами, Мейжис. Наловим рыбы. Пожарим. Поедим вместе».
Лашукас с Казимиром стояли поодаль и смотрели на взъерошенный муравейник и меня, гордо стоящего в его центре. Лашукас казался чем-то озабочен. А я не двигался с места и всем существом своим чувствовал, как рыжие мои волосы и белое лицо сверкают в глуби черных волос и коричневых лиц. Я видел озабоченное лицо Лашукаса, видел, как он перекрестился и вздохнул, а потом начал шептаться о чем-то с Казимиром. Но мне тогда на это было начхать. Мое сердце млело от гордости. Я весь светился: цыгане, восхищенно ахая, охая, чуть ли не постанывая, щупали материал моей униформы, сверкающие пуговицы, ружье. И лишь когда я увидел, что Лашукас с Казимиром шепчутся, сдвинув головы, мне стало не по себе. Я насупился, но вместе с тем почувствовал себя как-то привычнее. Подозрительность для меня обычнее этого, нового, чувства беззаботности.
Цыгане почуяли перемену во мне – они крайне чувствительны – и отступили. Казимир тоже что-то учуял и пихнул Лашукаса кулаком в бок. Тот вздрогнул, уперся, огляделся вокруг и, встретив мой взгляд, смешался:
«Может, пойдем уже, Мейжис?»
«Пошли», – как ни в чем не бывало, откликнулся я; я видел, как успокоился Лашукас: чай, я и не заметил.
Скажу тебе как на духу, дедонька. Я не поддался подозрительности. Раз за разом повторял себе: посмотри на себя, эка ты пригож; капитан тебе доверяет, одел-обул тебя, накормил бедолагу, послал жить заново, хотя имел полное право повесить. Стоит ли усомниться в подлинности твоей новой жизни? Гони недоверие прочь, говорил я себе. В новой избушке не место старым погремушкам. И я-таки убедил себя, дедунька. А иными словами, попросту закрыл на все глаза.
Ох ты, Мейжис мой… может, оно и к лучшему. Теперь со спокойным сердцем можешь ступить свои последние шаги. Хоть и недолго, но ты был счастлив.
– Нет, тятенька, ничто уже не может меня утешить. Да и не был я так уж счастлив, как тебе кажется. На чужбине, в чужом доме редко бываешь счастлив. А я как раз был в таком доме, и все мне казалось таким непривычным, где уж тут еще счастливым побудешь.
– Ты мудр, Мейжис, любимое дитятко мое. Но не хитер. Хитрости тебе не хватает, вот что. Потому тебя и обманули.
Никто меня, дедусь, не обманывал. Поначалу я, конечно, и сам так подумал. Прикинул про себя: какие могут быть дела у Лашукаса с Черным Казимиром? Никак, силки? Да нет, невозможно. Пан капитан – приличный человек. Коварства тут быть не может. Пан капитан не способен лгать на глазах у своего ребенка. Когда б ты видел глаза этого мальчика, тятя! Он-то уж точно не смог бы кривить душой. Клянусь тебе, в глазах этого ребенка светилась любовь. Вот оно как.
– Глаза могут и обмануть, Мейжис.
То-то, отец, могут. Но ведь сердце не может, верно? Нет, ты мне скажи. Если уж и сердце обманет, тогда и ты мне враг. Да вот сердце мне шепчет, что ты мне друг, и я ему верю. Я бы на глаза только не полагался.
Я отогнал от себя недоверие и ворох подозрений, и мы пустились в путь.
«Во-о-он тот лес у нас именуют Станиславом», – показал я Лашукасу темно-синюю стену деревьев.
Лашукас вздрогнул и ни с того ни с сего спросил «почему?». Я не нашелся что ему ответить, и задумался о своей девочке, которую вскоре увижу.
– Ты любил ее, Мейжис?
Да, деденька. Поначалу я ее ненавидел, но вскоре полюбил. Расскажу тебе, как все было.
– Мои уши отверсты твоим словам, сыночек. Мне не терпится все услышать.
Тогда, дедонька ты мой, слушай.
Анус
– Пойдем, мой мальчик, – сказал мировой судья, протягивая мне руку, чтобы я за нее ухватился.
Но я не взял его руки. Мы перешли мост, на поверку оказавшийся двумя-тремя колодезными кольцами, засыпанными сверху гравием, спустились с насыпи и пошли вдоль речушки к усадьбе. Судья шагал широко. Лицо его было слегка смущенным. Он чувствовал долг что-то сказать мне, что-то объяснить, но не знал, что именно. Поэтому он ограничился тем, что пнул попавшийся под ноги камешек, и тот со всплеском упал в воду. Судья взглянул на меня. Тогда мне вздумалось немножко сыграть отца. Лицо мое стало непроницаемым. Я даже не глянул, куда упал камешек, хотя любой другой на моем месте сделал бы это чисто механически.
