У меня сжимается сердце, отченька, когда я туда захожу. Не потому, что там лежат мои. Мне не по душе любое кладбище. На меня находит уныние, когда вижу столько проживших свою жизнь людей в одном месте. Тишина и покой, свойственные ему, напоминают мне то тоскливое осеннее настроение, когда, зажмурившись, не можешь представить себе ничего, кроме черной, волнами идущей пустоты. А еще на кладбище, представляя себе людей, лежащих там в темном холоде и влаге, непременно чувствуешь то, что чувствовал я, попав на конюшню Бельведерского дворца. Отчаяние, старичок. Ты лежишь, белые черви грызут твои глаза, твой мозг, а ты не можешь ни руки поднять, ни крикнуть, потому что рот твой забит землей. Слышал я, отченька, что далеко-далеко есть страны, где мертвецов хоронят в деревьях: они качаются там, на ветру, как в колыбелях, и порой на те же ветви садятся птицы и поют песенки, и можно слышать шелест дождя или раскаты грома.
– Да, Мейжис, есть страны, в которых люди любят и уважают своих умерших.
Я пришел, отец, чтобы показаться своему отцу и матери, и если есть надежда, что они могут меня видеть оттуда, то я очень хотел, чтобы так оно и случилось. Чтобы отец мой прижался щекой к щеке моей матери, нежно потерся об нее, а она бы рассмеялась, довольная, и сказала:
«Вот видишь, какой у нас замечательный сын, как он счастлив, как удачно сложилась его жизнь. Мы будем уже совсем старенькие, когда он придет наконец к нам, оставив кучу детей и внуков, и, чего доброго, не узнает. Но мы вспомним его и окликнем: „Косматик!“»
Я хотел пасть перед ними на колени, сказать спасибо за то, что родили меня, вырастили, хотел попросить прощения за все то плохое, что натворил, хотел, чтобы они благословили меня. Но не пал, так и остался стоять, отченька, земля была очень мокрой и черной, а мои брюки – новыми и чистыми. Мне не хотелось предстать перед своей маленькой хорошенькой девочкой в грязных, испачканных землей брюках. Потому я и не встал на колени, только негромко сказал:
«Слушайте: я собираюсь жениться. Не знаю, как начать новую жизнь, и хочу, чтобы вы, умершие, мне подсказали. Но, чувствую, ничего вы мне посоветовать не сможете. С вами говорить – даром время тратить».
– Ты мог бы, Мейжис, быть поласковее со своими умершими.
Ах, дедунька, мне было чуть-чуть больно и досадно, что я все должен решать сам. Ушли, бросили, обо мне не подумав. Потому я и был немного невежлив. Потом вздохнул и пошел своей дорогой. Ты не знаешь, дедушка, как мне хотелось видеть их живыми. Да. Мне было больно.
Потом мы пошли навестить маленькую Регину. Вошли в деревню, и никто не обратил на нас внимания. А мне так хотелось, чтобы обратили. Я чувствовал себя покорителем новых стран, новых земель и городов. Для меня было бы счастьем видеть, что на нас смотрят и что не я иду впереди, не меня ведут, хотя мы сохраняли небольшое расстояние, чтобы не слишком бросалось в глаза, что мы гоним осужденного. Чем ближе к дому отчима, тем сильнее я волновался.
Отчим Юозапас, отец, кормил кур, когда мы, открыв калитку, вошли во двор. Услышав ее скрип, он обернулся, бросил на нас короткий взгляд и вновь отвернулся, буркнув:
«На тебе. Еще и солдаты».
Он хотел сказать, тятенька…
– Я понял, Мейжис, деточка ты моя.
Тогда я вежливо снял фуражку и поприветствовал его:
«Бог в помощь. Добрый день».
Лишь тогда он меня узнал, дедушка. Отложил сито с зерном и вытер о штаны руки. Окинул взглядом нашу троицу, внимательно оглядел мое одеяние и, беспокойно ныряя глазками, сказал:
«Я рад, Мейжис, что ты пришел. У нас есть для тебя новости».
Я навострил уши: какие там могут быть новости, – но Юозапас продолжал:
«Коли тебе надо скрыться, Космач, милости просим. Но всех троих я принять не смогу. Места у меня не хватит».
«Мне не надо скрываться, – ответил я. – Никто за мной не гонится, никто не ловит».
Он недоверчиво глядел на меня:
«Я слышал, Косматик, что тебя разыскивают жандармы всей губернии».
«Нет уж, – сказал я, – отченька. – Теперь я на регулярной службе, – и показал ему униформу и ружье. – Отселе никто уже не будет гонять Мейжиса».
Юозапас качал головой.
«Так я тебе и поверю, Косматый. А как же все твои преступления? Кто за них ответит?»
«Мне их прощают. Вот несем письмо губернатору. В нем все записано. Мне прощают прошлое и берут на военную службу. Но я не буду всю жизнь солдатом».
«Почему же тогда твои дружки глаза отводят, если ты правду говоришь, Мейжис?» – спросил Юозапас.
«Покажи ты ему письмо, Лашук», – говорю я.
Лашукас растерялся.
«Да не знаю я, Мейжис, не имеем права».
«Вот видишь», – сказал Юозапас.
«Покажи ему, Лашук», – не уступал я.
Лашукас вынул из кармана письмо и подал Юозапасу.
«Как скажешь, Мейжис, – сказал он. – Сам знаешь, если письмо пропадет…»
Юозапас осторожно взял конверт и присел на лавку. Потом посмотрел его на свет, пошуршал им, понюхал, водя пальцем, прочитал, кому письмо должно быть вручено, и вернул его Лашукасу.
Тот с полминуты подумал, и, когда он взглянул на меня, дедушка, я увидел, что страх из его глаз окончательно пропал. За те несколько лет я привык видеть его там, когда ни взгляну. А сейчас его не было, и я очень удивился. Понял, что он мне поверил, и все было бы ничего, если б в его глазах вместо страха я не прочел кое-что другое. Хитрость. Берегись его, сказал я себе, он тебя не боится.
Юозапас глядел на меня глазами старого лиса, затем спросил:
«Выходит, все тебе прощено будет?»
«Да, – отвечал я, – Все разом».
«И тебя ни за что больше никогда не накажут?»
«Если снова не провинюсь».
«Значит, и за мой дом тебя уже не накажут?»
Не хотелось объяснять ему, отченька, что за дом он меня уже наказал сам. Поэтому я лишь головой покачал: нет.
«Хр-р, – отхаркался Юозапас. – А если письмо где-нибудь затеряется, тогда тебя…» – он чиркнул пальцем себе по горлу.
«Верно. Да ведь ты меня знаешь. Нигде оно не затеряется. И никому на свете его не украсть. Ты меня знаешь».
«То-то, – вздохнул он. – Знаю, чай. Жалко…»
Все это время он жаждал моей смерти, отченька. Ночами не спал, надеялся, что меня отловят и повесят.
«Мы построим другую усадьбу», – сказал я ему.
«Мы? Нет, Косматый, мы-то построим, да без тебя». – Ей-богу, отец, по всему было видно, что он меня не боится: и по его речам, и по осанке.
«Давайте стройте. – Мне захотелось его уязвить. – Я заберу Регину, и…»
Он вдруг рассмеялся, даже странно – расхохотался.
«Как же, заберешь ты. Ты, ты, ты, ты… – Он хохотал, повторяя это „ты“ и тыча пальцем мне в грудь. – Иди забери. Она дома. Слышишь, как кроватка скрипит? Самый смак там у них, видать».
