– Господи владыко! – бледнея, вскрикивает судья. – Неужели он пошел каяться?
– Ну конечно нет. – Капитан еще раз издает короткий смешок. – Иначе он не попался бы к нам в руки: в ризнице целый месяц дежурили четыре сильных жандарма. Но туда пришла какая-то девочка и сказала: Мейжис это сделал. Она спрашивала, действительно ли его простят. И тут настоятель не выдержал: признался, что нет, не простят. Еще немного, и его бы схватили.
– Старый настоятель Вилькийского прихода, – шепчет судья. – Пялужис.
– Надо думать, – говорит мой отец, – губернатор его облагодетельствовал, перед тем как тот попал к нему в немилость.
Вдруг слышится частое ритмичное позвякивание. Это дрожит в руке вилка судейши. Вилка стучит о тарелку. Судья сочувственно глядит на жену, думая, что ее поразило то, что она услышала. А вот капитан… Хо-хо, можно сказать, он у меня в руках. Дрожь судейши передается и ему, овладевает им, и он пережевывает пищу будто не своими зубами. Судейша ерзает на стуле, поправляет рукой волосы, поглаживает шею, вновь поправляет прическу, одергивает платье, и так далее. Не поднимая глаз. Ну все. Я встаю и выхожу во двор. Они больше не обращают на меня внимания. Каждый занят своими мыслями.
Запах сирени и правда необорим. В душных сумерках он еще более терпкий, чем днем. Я ищу глазами Блажявичюса, но на том месте, где мы расстались, его уже нет. Ладно. Я выхожу прямо в ночь и жду. Вскоре показывается судейша, проходит в сад и останавливается под деревами. Если я верно вижу, она плачет, закрыв ладонями глаза. Ее светлое платье белеет на черном бархате ночи. Капитан появляется через несколько минут, закуривает папиросу и идет к речке. Стоит, о чем-то думает. Бросает папиросу – уголек очерчивает в воздухе красивый полукруг – и идет обратно. Ну? Да, он видит в саду блеклое пятно и ступает к нему. Я вижу, как судейша обнимает его за шею – ее руки светятся во тьме, – слышу легкий вздох, их колени подгибаются, и они медленно, словно марионетки, падают в траву. Еще минута-другая, еще один вздох, на этот раз глубже. «Самое время», – шепчет мне на ухо мертвый татарин. Я покидаю свой наблюдательный пост и иду в сад, по направлению к вздоху. Сирень стонет, молит о чем-то, нет сил.
– Отец, – говорю я, – где тут сортир? Не могу найти.
Мейжис
Дальше, дедунь, я местами что-то помню, местами ничего. Рана очень ныла, но я живуч, как кот. Это не рана у меня ноет, сказал я себе, это моя девочка думает обо мне и тоскует. Потом снова шел, ничего не видя и не слыша. Наугад, как чумной, прошел деревни Канюкай и Миколишкес. Люди, надо думать, завидя меня, бросались прочь с дороги. Я брел незнакомыми улицами, а по обочинам стояли евреи с длинными бородами и бакенбардами. Я, спотыкаясь, брел по самой середине улицы, а они со всех сторон глядели на меня. Тогда одна девочка, чернявенькая такая жидовочка, подошла ко мне и отвела в аптеку. Другие евреи говорили ей:
«Оставь его, быть беде. Серебрякова тебе за это спасибо не скажет».
Я ничего не понял, тятенька. Что за Серебрякова, в какую беду может попасть чернобровая еврейская девчушка. Но не противился, чтобы она меня вела. Я понял одно – что она хочет мне помочь.
«Пусть себе идет. Накликаешь беду на мать с отцом».
Но она меня не оставила, и тогда я начал думать о Регине, внезапно даже увидел ее перед собой. Я закричал:
«Регина!»
«Я не Регина», – ответила она, и тогда я увидел, что это все та же маленькая еврейка.
– У тебя, видно, лихорадка начиналась, Мейжис. Много крови потерял.
Верно, дедонька, девочка мне то же говорила. Но я как кот. Девочка перевязала мне руку, потом налила шкалик французской водки. Я выпил, и мне полегчало. В глазах просветлело.
«Спасибо тебе, – сказал я. – Далеко ли до Ковно?»
«Тут, рядом, – ответила она. – Тебе надо бы лечь в постель».
«Где я?» – Я тряс головой, никак не мог опомниться.
«Это Вилиямполе».
Значит, идти мне оставалось недолго. Я еще раз поблагодарил ее и вышел.
«Гляди, чтобы тебя не обокрали. Знаешь ведь – это Слободка. Тут много нечестных людей».
Я испугался, что письмо пропало. Но нет, оно было у меня. Так что я успокоился и пошел дальше. И вот, скажу тебе правду, тятенька, эта девочка была такая же добрая, как моя маленькая Регина. Счастлив будет тот, кому она достанется… Она проводила меня до самого моста через Нерис, а потом хлынул дождь, и она побежала к себе. Под проливным дождем, дедонька, я думал о своей любви, как то мне наказала Регина. Когда я перешел мост, уже совсем стемнело, и под покровом ночи я снова подумал о своей девоньке. Она знала, что говорила, отец. Если б я не думал о ней, я бы сел на землю и разрыдался, потому как вымок до нитки, устал, да и рана ныла. Но нет. Я прошел татарскими огородами и свернул в старый город. Влажный ночной воздух провонял дубленой кожей, и я снова подумал, что такой воздух был бы вреден моей маленькой девочке.
Я шел пустыми улицами, вымокший, грязный, жалкий, не понимая толком, куда мне идти, верно ли я иду, и не встретил никого, у кого мог бы спросить. У этих улиц были названия, но город был мне незнаком. Надо было найти губернаторский дом, пока меня снова не схватила лихорадка. И тогда на моем пути встретился еще один храм, тятенька.
Да, в нем я бы повенчался. Хотел войти, но меня не пустили. Красивый молодой человек в сутане остановил меня в дверях и сказал, что у меня сквозь бинты течет кровь и капает на пол. Такому мне, будто бы, туда нельзя. Я все-таки успел увидеть внутри море свеч. Да, тятя, все там было очень празднично. Именно так, как мне хотелось.
«Я хотел бы здесь обвенчаться», – сказал я этому человеку.
«В другой раз», – ответил он.
«Я хотел венчаться в Раудондварисе, но там один строитель упал с лесов. Поэтому здесь, у вас, лучше».
Меня понемногу снова охватывала лихорадка, старенький. Я едва понимал, что несу.
«Прекрасно, – ответил тот: верно, тоже видел, что глаза мои затягиваются мглой. – Но сейчас ступайте. Вам необходим врач».
Он меня уважал, дедонька. Называл меня на «вы». Я ушел, но сперва спросил, как пройти в губернаторский дом, и он объяснил мне. Такой юный, нежный человек. И, глядя на него, я снова вспомнил…
– И что же, детонька, ты наконец нашел его, дом этот?
Да, дедушка. Большой двухэтажный дом, окруженный подстриженными кустами. В него вела чистая, усыпанная гравием дорожка. Во всех окнах горел свет. Я стоял под проливным дождем, во тьме и какое-то время просто смотрел. Меня зачаровал этот дом, там я смогу отдать письмо пана капитана, там мне все простят, и, выйдя оттуда, я смогу жениться на прекрасной белолицей Регине, которая никого на свете не любит, кроме меня. И вся наша дальнейшая жизнь будет такой счастливой, что даже рыбы, затеявшие нерест в роднике, будут завидовать нам.
Дом губернатора, дедонька, я отождествил с нашей счастливой жизнью. Я видел завистливые глаза соседей, видел волков, идущих морозной ночью поглядеть на нашу жизнь и жутко воющих от зависти. Слышал тихий плач травы, которая тоже засохнет от ревности, как и деревья, звери и птицы. Видел диковинных зверей и птиц, что лезут из земли, из воды, спускаются с небес, чтобы поглазеть на нас, и удаляются, снедаемые завистью.
