Но я не мог вечно стоять там в плену своих видений, тятя. И вот я постучался в двери дворца. Мне открыли, меня впустили, но дальше идти запретили. Я отдал им свое письмо, и впустивший меня человек куда-то его понес. Двое солдат стали у меня по бокам и принялись с любопытством меня разглядывать. Я ничего не объяснял им, только смотрел, как моя кровь медленно капает на каменный пол. Человек, ушедший с письмом, привел другого, немолодого уже, с восковой морщинистой кожей, и указал на меня:
«Этот вот».
Вновь пришедший прочел письмо, повернув лицо к свету, и, закончив, вперил в меня взгляд блестящих глазок.
«Вы, значит, и будете господин губернатор?» – Губы у меня пересохли, дедонька, и во рту пересохло, и у меня получилось «гуэрната».
Господин рассмеялся и произнес:
«Скажем, что так. Ну и?»
«Я долго шел, – сказал я. – Долог был мой путь».
«И вот пришел. Где те двое, что упомянуты в письме?»
«Они хотели сбежать. Они хотели… Я должен был доставить письмо… Они погибли…»
«Как тебя зовут?»
«Мейжис… Косматик Мейжис».
«Мейжис? – Его брови поползли вверх. – Вот оно как. А я думал… Значит, Мейжис, ты убил тех двоих».
«Я не хотел… Они сами…»
«Да, да. И чего же ты пришел? Думаешь, за это ты удостоишься нашей милости?»
Дедонька, у меня в глазах потемнело. Но я не мог упасть на глазах у губернатора.
«Да. Господин капитан обещал… Он написал письмо».
«Ты умеешь читать? – Он помахал письмом у меня перед лицом. – Знаешь, что тут написано?»
Я тряхнул головой: нет.
«Да, письмецо-то он написал. Господин капитан, – губернатор вновь рассмеялся, – господин капитан хитрый человек, хотя этого трудно ожидать от господ капитанов. Только за солдат ему придется ответить. По всей строгости».
«Хороший человек». – Я качался.
«Ты так думаешь? Что ж, твоя воля. Может, так оно и лучше. Ну, будь здоров».
Он повернулся, чтобы идти.
«А я? Могу идти с Богом?»
«Именно. Отведите его в гарнизонную тюрьму».
Тогда я закричал, дедушка:
«Я не хотел их убивать! Мне только письмо отнести надо было! Моя девочка, маленькая моя девочка. Я должен с ней обвенчаться. Она ждет».
«Свадьбу придется отложить. Боюсь, что насовсем». – Он усмехнулся, и тогда я понял, что от него мне не вырваться. «Я тебя повешу» – таково было имя его улыбки.
Ах, отец, так мы не одни?
– Да, Мейжис. За нами пришли. Уже рассвело. Ты успел мне все рассказать.
Держи меня за руку, дедонька. Не позволяй им разлучить нас. Я хочу, чтобы ты до самого конца не отпускал ее. Эй вы, дайте мне воды! Ну вот, спасибо. Не успею я, тятенька, отблагодарить тебя за заботу, за твою доброту, за то, что меня выслушал. Уже не успею. Я хотел вымыть тебе ноги, дедушка. Вымыть тебе перед смертью усталые ноги, которые болели у тебя по ночам, которые так ныли сегодняшней ночью, но ты молчал, ничего не говорил и не жаловался, чтобы я сумел закончить свой рассказ. Я ничего о тебе не знаю, тятенька, но и знаю довольно: ты добрый. Таких людей не следовало бы наказывать смертью. Я хотел своими руками, встав на колени, в благодарность за все вымыть твои жилистые ноги, голени, ступни. Не успел.
– Ничего страшного, деточка. Не за что меня благодарить. Не надо грызть себя.
Какой прозрачный воздух сегодня утром, дедонька, какой чистый, совсем как глаза моей девочки, как ее голос, как слова, вылетающие у нее изо рта. Держи меня за руку, тятенька. Никогда я больше не увижу ее, а она не увидит меня. Змий! Гляди, дедушка, змий на нас смотрит! Видишь, там, куда моя рука кажет?
– Это виселица, сынок.
Нет, не там. Дальше. Там, в небесах. Его глаз.
– Это солнце там, Мейжис, моя деточка. Взошедшее солнце.
Он искусил первого человека, отец. Ты сам говорил мне. Это он. Он нас всех соблазнил. Он правит нами как ему вздумается, а взгляд его – верная гибель.
– Не знаю, сынок. Это лишь восходящее солнце.
И я о том же, мой старенький. Ты… поцелуй меня. Только так можно не поддаться ему. Как жалко… Не отпускай моей руки, тятя.
III. Эпистолярный эпилог
Письмо Ануса Уозолса капитану Уозолсу, офицеру запаса
ноября 28-го, 1925 г.
Каунас
Любезный батюшка, надеюсь, Вы находитесь в добром здравии, равно как и наша матушка. Приветствую Вас и всех домашних с наступающей зимой. Улучив момент или, вернее, выкроив немного времени у ежедневных хлопот, я обращусь к директору банка, а ну он отпустит меня на недельку навестить Вас. Конечно, он вычтет эти дни из отпуска. Я хотел бы приехать, когда выпадет снег – тогда у нас или, скорее, у Вас случаются самые лучшие дни: снег так мягок, порист, легок, едва припахивает ванилью, у него еще нет запаха закосневшей зимы (будто остывшей золы или чего-то в этом роде) во рту и на сердце. Так-то.
Батюшка, начало зимы я хотел бы встретить у Вас, тогда мы все доскональнейше обсудим. Мое житье-бытье в Каунасе, планы на будущее, Вас, наконец, и Ваши приготовления к вояжу. Не отказались ли вы еще от этой затеи? Вы все еще хотите ехать за тысячи верст, в незнакомую и чужую для Вас, иноземца, Францию, чтобы встретить этого человека? Кажется, его фамилия Дрюон? Но это Ваши с матушкой личные дела, и мне не приличествует слишком в них соваться. Я только хотел сказать, что обо всем этом и о многом другом мы сможем посудачить, когда я приеду. Каких-нибудь особенных каунасских новостей тоже не слышно. Разве что вот, юный Беленицын – Вы его помните? отец его был капитаном гарнизона в Расяйняе – слывет нынче сплетником и бабником, ходят слухи, что он запятнал себя и лжeсвидетельством. Все его сторонятся, но не может он жить бобылем, так и льнет ко всяким там художникам, бродячим поэтам и им подобным, посещает их ресторации. Я слышал, что даже они им чураются. Что ж, этого можно было ожидать.
Мне кажется, Вам не терпится узнать, что побудило меня написать это письмо, тем паче что Вы меня неплохо знаете: кроме прочего, и ту мою черту, что я не люблю беседовать через посредников, если даже посредники эти – перо, бумага и Наша Почтовая Служба. Это так, Отец. Я взаправду хочу выяснить один важный для меня вопрос, причем именно в письме, так как полагаю – не без оснований – что Вы не захотите портить праздник моего приезда беседами о подобных материях. Одним словом, мне думается, что вещи, о которых я вскоре расскажу, могут быть Вам неприятны. Обстоятельств тому хватит с лихвой, пусть даже Вам вздумалось бы все отрицать. Итак, Отец мой, по рукам. Когда я приеду, даже намека о том не должно быть, ни на словах, ни в мыслях. А теперь – к делу.
В сентябре меня посетил один человек. Я не сказал бы – чудак, но такие люди в нашей практике необычайно редки. Он пришел прямо ко мне в банк и сказал, что хочет мне кое-что поведать, ну, иными словами, побеседовать. Я думал, он попросит ссуду, а надо сказать, что его внешность никак не располагала к положительному на то ответу. Он выглядел обедневшим селянином, в одежде пусть чистой, но совсем уж перештопанной и сносившейся. Лет восьмидесяти, быть может менее. Я попросил его без отлагательств перейти к рассказу, но он отвечал – тут, мол, слишком людно и тому подобное. Я подумал, видно, он из тех гобсеков, что всю жизнь прикидываются бедняками и боятся говорить о деньгах при посторонних. Он пожелал навестить меня дома, но тут строго, хотя и вежливо воспротивился я, мотивируя тем, что за день изрядно устаю и потому не обсуждаю деловых предложений за стенами банка. Тогда селянин сказал, что дело касается Вас, меня самого и еще одного человека по фамилии Мейжис. Последнее имя было мне чем-то знакомо, хотя я и не мог вспомнить откуда. Все же меня заинтриговало, что селянин желает поговорить о нас с Вами, и, движимый любопытством, я дал ему адрес и назначил время визита. Я сделал это, хорошенько не подумав, лишь позже испугавшись, а вдруг это шантажист, коему известны какие-то неофициальные факты из прошлого нашей семьи, на огласке коих он хочет нажиться. Слава богу, эти подозрения не подтвердились. Позже вы убедитесь, что этот человек не хотел денег ни от меня, ни от Вас. И все же мне и по сей день неясно: что ему было нужно? Какая ему с этого могла быть польза и добился ли он ее? Сие мне неизвестно. Так или иначе, малейший мой намек он отклонял со всей суровостью, утверждая, что перед смертью всего лишь хотел узнать нечто для себя важное, что не оставляло его в покое. Узнал ли он? Не могу сказать. Так как не знаю – что именно.
