Когда Карлос подгоняет машину, я забираюсь в прохладный салон рядом с отцом.
– Дорога займет минут десять, – говорит он, прокручивая сообщения в телефоне.
– Правда? – Я слышала кучу историй о легендарных пробках Лос-Анджелеса.
– Правда. Один из плюсов Манхэттен-Бич, – говорит он.
Мне всегда было интересно, где живет мой отец, и, будучи ребенком, я представляла что-то волшебное. Мое детское понимание волшебного подразумевало особняк с бассейном. Однако район, куда привозит нас Карлос, выглядит иначе. Дома стоят очень близко друг к другу, многие обращены к дороге заштукатуренными стенами. Но каждый из них имеет хотя бы одну элегантную деталь – декоративные железные ворота или маленькое украшение в виде витража на окне. Дома не показывают свои секреты улице, лишь намекают на роскошь.
Когда закат переходит в ночь, автомобиль останавливается у дома с запоминающейся полосатой деревянной дверью. Карлос достает наши сумки из багажника, в то время как Фредерик набирает код на панели над дверной ручкой.
– Код 8–6–7—5–3—0–9, – говорит он. – Я запишу для тебя.
– Как в песне Томми Тьютона? Как можно забыть?
Глаза Фредерика округляются.
– Боже. Ты еще не родилась, когда эта песня была хитом.
– Радио «Ретро», Фредерик, – говорю я, следуя за ним в дом. Конечно, мою маму звали «Дженни»
[8]. Совпадение?
Должно быть.
Интерьер в доме Фредерика не такой, как я ожидала.
– Сколько ты живешь здесь?
– Года три-четыре. Знаю, немного пусто.
Я пытаюсь понять, почему дом кажется таким безжизненным. Первый этаж состоит, по сути, из одной большой комнаты и отгороженной кухни. В гостиной стоит огромный диван в форме буквы «Г» из дорогой кожи. Еще есть блестящий кофейный столик и никелевые лампы. В конце, у раздвигающихся стеклянных дверей, стоит элегантный рояль.
Но кроме коллекции виниловых пластинок в углу, в комнате нет никаких личных вещей, прямо как в номере отеля, из которого мы только что уехали. Единственная картина на стене – фотография пейзажа.
Я иду за отцом наверх, где в прямой коридор выходят четыре двери.
– Эта комната будет твоя, – говорит он. И оставляет мою сумку у двери напротив ванной.
Дальше по коридору я заглядываю в главную спальню, которая выглядит более-менее обжитой, со стопкой книг на тумбочке у кровати. В третьей комнате все покрыто черным пеноматериалом, даже окно. Он звуконепроницаемый. С десяток гитар висит на крючках на стенах. Единственная мебель – одинокий табурет рядом с усилителем.
В моей комнате стоит новая кровать, на матрасе до сих пор висит ценник. Наматрасник, простыни и подушки сложены в стопку в упаковках сверху.
Я зову отца, который вышел в коридор.
– Что было в этой комнате раньше?
– Ничего, – говорит он через плечо. – Я никогда не заходил туда.
* * *
Следующим утром я просыпаюсь в шесть утра. В доме тишина. Я натягиваю шорты и футболку. Чувствуя себя нарушителем границ, спускаюсь на цыпочках по лестнице. Однако Фредерик уже сидит на диване.
– Смена часовых поясов, да? – спрашивает он, его волосы растрепаны. – Пойдем прогуляемся по пляжу.
Я иду за ним на улицу. На углу Фредерик поворачивает налево. Затем я вижу океан – синюю зазубрину между зданиями, которые тянутся вдоль холма. Нам приходится пройти по бетонной лесенке и мимо маленькой торговой улочки, чтобы добраться до пляжа.
Понимаю, почему он живет здесь. Здесь шикарно, и можно всюду добраться пешком.
– О, – говорит он, когда мы доходим до песка. – Это другое дело.
Я снимаю ботинки и позволяю песку обнять мои ступни. Океанский бриз прохладный, он заставляет волосы на моих руках вставать дыбом. Люди на тротуаре за нами гуляют с собаками. А еще видны бегуны и велосипедисты на дорожке, тянущейся параллельно океану.
Но песок простирается на несколько километров, и почти никого нет.
Под лавандовым небом я чувствую, будто переместилась в чужую жизнь. Словно я попала сюда во сне.
* * *
Мы покупаем кофе, а потом заходим в продуктовый магазин по соседству. Фредерик кладет несколько упаковок в миниатюрную тележку.
– Апельсиновый сок, бейглы, творожный сыр, пиво, – говорит он. – Должно хватить.
Он разворачивает тележку к кассе.
– Где ты покупаешь еду? – спрашиваю я.
Он указывает на бейглы.
– Я только что купил. Ты имеешь в виду на потом?
Киваю.
– Для этого есть рестораны.
– Серьезно?
– Что еще ты хочешь?
– Хлеб, что-нибудь для сэндвичей. Что-нибудь для салата.
Он разворачивает тележку.
– Понял.
Я кладу виноград и клубнику в тележку. Выбираю листовой салат и помидоры, сыр «Фета» и коробку мюсли. Цены ужасные, но это должно быть дешевле, чем заказывать. Фредерик ходит за мной с озадаченным лицом, попивая свой кофе.
«Музыканты никогда не взрослеют», – сказала мама однажды, когда я умоляла ее сказать причину его отсутствия. Это была одна из тех крупиц информации, которую мать выдала мне относительно Фредерика.
Я положила в тележку бутылку молока, раздумывая, что же случилось между ними. И буду ли я когда-нибудь доверять Фредерику настолько, чтобы спросить.
* * *
Позже в этот же день дом наполняется музыкантами. С лестницы слышу, как Фредерик приветствует их.
– Вечеринка окончена, Эрни! Теперь возвращаемся к работе. Боже, Арт. Я не уверен насчет этих усов.
– Я к ним привык, – следует ответ.
Новый звонок в дверь, а затем ребята внизу приветствуют кого-то по имени Генри. Тот самый печально известный Генри – боксерская груша моего отца. Не могу не подслушивать, пока они общаются.
– Давайте сделаем фото, – говорит Генри. – Давно не было лица Фредди в «Инстаграме».
– Боже, – ворчит отец. – Гребаный мир перестанет вращаться, если ты не выложишь новую фотку.
– Заткнись и обними Эрни. Другой рукой. Я не хочу видеть руку, которую ты якобы лечил.
– Можешь просто сломать ее на самом деле, чтобы выглядело зашибись, – говорит кто-то, и я слышу, как отец смеется.
Я тяну время, суша волосы и раскладывая свои вещи. Когда мне больше нечего делать наверху, кладу в карман кошелек и спускаюсь по лестнице как можно тише. Но когда все видят меня на нижних ступеньках, беседа прерывается.
