Он выходит в назначенное время, на нем шляпа, которую я подарила ему на Рождество. Он быстро обнимает меня за плечи.
– Много дел?
– Ага, – говорю угрюмо. – Новые курсы. – «Новый парень». Я до сих пор не уверена, стоит ли рассказывать ему о подробностях своей жизни. Поэтому спрашиваю: – А ты чем занимался?
– Написал несколько песен. Стараюсь не сидеть без дела. – Вместе мы идем по Мэйн-стрит, навстречу бледному зимнему солнцу. – Какие курсы у тебя в этом семестре?
Мы вернулись к безобидным темам, как было в Орландо.
– Английский, читаем Чосера. Снова испанский. История искусств. Теория музыки, – говорю о ней в самом конце, выжидая, обратит Фредерик внимание или нет.
– Правда? – Он косится на меня. – Ты не рассказывала, что она входит в круг твоих интересов.
– Рассказываю. – Я сглаживаю момент. – Мне нравится музыка, но я думаю, не одна ли это из тех вещей, которые становятся менее привлекательными по мере того, как узнаешь о них больше. Как астрономия. – Я люблю звезды, но, в отличие от Джейка, не жажду узнать, что это газовые шары, внутри которых происходят реакции термоядерного синтеза.
– Музыкальная теория – отличный курс, – говорит Фредерик. – Мне было интересно узнать, что существует причина, по которой одни звуки сочетаются, а другие – нет, что слушающий всегда стремится преобразовать неблагозвучный звук в благозвучный.
– Но разве это не слишком все упрощает? Не делает нас предсказуемыми?
– Люди и есть предсказуемые, – возражает он. – И я не прочь разобраться почему.
Несколько мгновений мы идем в тишине. Потом я задаю вопрос:
– Как прошел новогодний концерт?
– Хорошо.
Мне хотелось бы услышать больше, но он молчит. Он словно утаивает от меня крутую часть своей жизни, я устала переживать из-за этого.
– Ты никогда не рассказываешь мне о своей работе. Почему?
– Ладно, – усмехается он. – Мы отыграли девяностоминутный концерт для шести тысяч человек, по большей части песни, которые я написал десять лет назад, потому что именно их все пришли послушать. Люди аплодировали. И Генри зачислил на мой счет девяносто тысяч долларов.
– Очередной день в офисе, – бормочу я.
– Именно. Мой способ заработка – самый эгоцентричный в мире. Это как… профессиональная мастурбация.
Пришла моя очередь фыркать.
– Фразочка для US Weekly.
– Не шучу. Я не говорю об этом, потому что… – Он делает такую длинную паузу, что мне кажется, он не продолжит. – Твоя мама стала медсестрой, верно? Ради больных детей. Господи. Разве может быть что-то лучше этого?
У меня из груди вырывается сдавленный звук, потому что он сейчас говорит точно как Элис.
– Зайдем? – Он указывает на магазин.
Я была занята тем, чтобы моя голова не взорвалась, и не заметила, где мы оказались.
– Зачем?
– Хочу показать тебе кое-что.
Я иду за ним по магазину к одной из витрин.
– Шерстяные лосины? Наверно, колючие.
– Я тоже так думал, – говорит он. – Но они из мериносовой шерсти. Пощупай. Друг посоветовал. Давай купим тебе пару, и обещаю, ты вернешься за еще одной.
– Посмотрим. – Интересно, с каким другом Фредерик обсуждает нижнее белье?
– К концу зимы мы разберемся, как справляться с холодом, – говорит он. – Что ты думаешь? – протягивает мне огромную пушистую шапку.
– То, что нужно. Для кого-то другого. – Я кладу ее обратно на вешалку.
Февральское солнце освещает нас, когда мы выходим из магазина. Его тепло начинает растапливать мое сердце. Мы садимся за уличным столиком кофейни.
– Какая волна тепла, – замечаю я, поворачиваясь лицом к солнцу. – Буду фотосинтезировать.
Попивая капучино, позволяю себе греться под вниманием Фредерика. Он начинает рассказывать о теории музыки. И вот моя детская мечта провести с ним время становится явью.
– Невозможно выучить квинтовый круг на фортепьяно, – говорит он, жестикулируя для подтверждения своих слов. – Клавиатура устроена так, чтобы можно было легко сыграть мажорную гамму. Но на гитаре ты чувствуешь интервалы. Это словно смотреть прямо в музыкальную ДНК. Я покажу тебе как-нибудь.
– Было бы здорово. – Я до сих пор грежу о том, что Фредерик научит меня играть на гитаре. Однажды я наберусь смелости попросить его об этом.
– Это единственная домашка, с которой я могу тебе помочь. Чосера придется изучать самостоятельно.
Я помешиваю пенку в своем бумажном стакане. Периферийным зрением замечаю женщину, наблюдающую за нами. Даже двух. Они остановились рядом с толпящимися у кофейни.
Сначала я думаю, что это просто глазеющие фанатки. Такое до сих пор случается даже в Клэйборне. Но затем я узнаю женщину, лицо которой видела в окне ресторана «У Мэри» и на листовке агентства недвижимости. И она таращится на нас с удивлением.
Почему?
У меня ощущение, будто что-то не так. Я нарочито кладу руку отцу на рукав. Подаюсь к нему.
– Когда ты начал играть на гитаре?
Его улыбка у меня перед глазами.
– В средней школе, – говорит он. – Купил гитару Les Paul Junior на заработанные на автомойке деньги.
Конечно, я это знаю. Прочитала об этом много лет назад. Когда я украдкой снова смотрю на женщину, вижу, что она словно застыла и не может отвести взгляд.
– О черт, – говорит отец. Он тоже ее заметил.
– Что не так? – спрашиваю я, пытаясь говорить как ни в чем не бывало. Фредерик выглядит так, будто готов подскочить с места.
Краем глаза я наблюдаю, как эти женщины быстро уходят. Проходят мимо кофейни и идут по улице.
Отец судорожно вздыхает.
– Просто… небольшое недоразумение. Которого легко можно было избежать, конечно же. Я, как всегда, на высоте.
– Она твоя девушка?
Он поворачивается ко мне, прищурившись, и выдерживает паузу. Я вижу, что он пытается понять, специально ли я это устроила.
– Да.
– И она не знает, что у тебя есть дочь? – От этих слов мое сердце сжимается.
Он закрывает глаза на короткий момент.
– Верно. Но скоро узнает.
– Серьезно? Мое существование до сих пор хранится в тайне. Ого. – Мой голос превращается в писк на последнем слове.
– Это нечестно. – Он краснеет, пугая меня. – Мне правда нравится эта женщина. И мне было сложно найти способ рассказать ей, что я член-основатель клуба анонимных подонков. – Он встает. – Но я сейчас займусь этим.
Я поднимаю на него глаза, все еще пораженная.
