Взгляды, медленные кивки. В это время ведущие на арене разогревают аудиторию серией вопросов и ответов с быстротой пулеметной очереди. Грохочет музыка. Зрители вопят.
– Засвидетельствовано, – говорит Джейден Вэнь Сунь.
По трибунам снаружи снова и снова прокатывается радостный рев.
– Поддерживаю, – говорит Чжиюань.
– Засвидетельствовано, – говорит Тамсин.
– Значит, мы набрали кворум в этой ложе, – говорит леди Сунь. – Предлагаю немедленно запустить Солнечное кольцо и начать переговоры с ВТО и земными поставщиками энергии. Руки?
Руки поднимаются. Звучат невнятные «да».
– Принято, – говорит Чжиюань. – Решено, что «Тайян» включит Солнечное кольцо и начнет договариваться о контрактах на поставку с Землей.
– Что ж, если все улажено, – говорит Джейден Сунь, – можем поиграть в гандбол. Дариус, как самый новый член правления, можешь вбросить мяч.
Ведущие матча накрутили болельщиков – и местных, и гостей – так, что волнение толпы достигает кульминации. Зрители и комментаторы готовы, табло, экраны и дроны для съемки с близкого расстояния тоже. Игроки готовы. Джейден вручает Дариусу мяч. Тот меньше, чем ожидалось, и тяжелее; и по размеру, и по весу он подходит Дариусу.
– Брось его, как Сунь! – говорит Вдова из Шеклтона.
– Поглядите на меня.
Дариус спускается на помост. Трибуны «Коронадо» ревут так, что он утопает в потоке звуков, едва подняв руку. Он тянется за пределы собственной сути чувствами и плотью. Чем заканчивается тело? Рукой, которая держит мяч; кончиками пальцев, кожей самого мяча и кожей каждого из трех тысяч гандбольных болельщиков, зажатых в тесном овале стадиона. Дариус бросает – мяч летит прямо, высоко, как положено. Игроки прыгают, скульптуры в медленной гравитации: толпа вскакивает – и ее голос подобен грому.
Оба мальчика стоят на маленькой платформе Теофила с таким серьезным и мрачным видом, что Анелиза Маккензи еле сдерживается, чтобы не расхохотаться.
– Все взяла? – спрашивает Робсон.
Она поднимает длинный футляр с сетаром.
– Сообщи, когда доберешься, – просит он.
– А лучше, – встревает Хайдер, – сообщи, когда пересядешь в Ипатии. Там все очень запутанно.
– Я делаю пересадку в Ипатии каждый раз, когда собирается группа, – говорит Анелиза.
Вокзал в Теофиле – по сути, большой шлюз, обслуживающий составы, которые курсируют на отрезке до магистрали.
– Это другое дело, – серьезно отвечает Робсон. – Это тур.
Он прав. Это тур, и все по-другому. Десять ночей, восемь концертов от Меридиана до Хэдли, от Рождественского до Царицы Южной. Она не боится, что Робсон останется дома в одиночестве. Хайдер переедет к нему, и мальчишки станут настоящими маленькими домохозяевами. Она боится за Вагнера. Он вернулся из последней инспекционной поездки, что-то поклевал и свернулся калачиком в постели. Изнеможение. Тяжело там, в южном Море Спокойствия. Но Анелизу не обманешь. Он стоял где-то под пылающим небом, приняв свои лекарства, – и теперь надвигалась старая знакомая тьма.
Она встала рано, вычистила и упаковала сетар – тщательно, как религиозную реликвию. Вагнер еще спал, бормоча на языке, который не понимали ни она, ни ее фамильяр. Язык волков. Вагнер был таким красивым, измученным, уязвимым. Она его коснулась, и он перевернулся на другой бок.
– Я уезжаю, корасан. – Ему нравилось, когда она использовала португальские слова. – А ты спи. Тебе это нужно. Я позвоню, когда доберусь до Меридиана.
Он пробормотал что-то невнятное, открыл глаза, увидел ее и улыбнулся. Она его поцеловала.
Когда происходила перемена, у него появлялся особый запах. Сладкий и мускусный.
Мальчики позаботятся о нем на протяжении десяти дней тура.
Под гладкой поверхностью камня – гул, щелчки сцепляющихся механизмов, жужжание выравнивающегося давления. Состав прибыл. Шлюз открывается.
– Можете послушать, если хотите, – говорит Анелиза. – Мы проведем трансляцию концерта в Меридиане.
Робсон и Хайдер в ужасе от такого предложения. На мгновение ей хочется обнять Робсона, но это превратит незначительный грех в смертный.
Дверь, ведущая на станцию, открывается. Вагнер. Шорты, рубашка с короткими рукавами, сандалии. Волосы взлохмачены, взгляд затуманенный, и вообще он выглядит лунатиком. Темен и светел, неимоверно красив.
– Ты уезжаешь, – бормочет он. – Совсем забыл. Прости.
Анелиза ставит футляр с сетаром на пол и бросается ему на шею.
– Как же хорошо от тебя пахнет.
Она кусает его за ухо. Он рычит. Это тот Вагнер Корта, которого она помнит. Половина человека лучше, чем бледный призрак Вагнера Корты, пытающийся жить без лекарств.
Анелиза Маккензи берет свой инструмент.
– Присмотри за ним.
– Хорошо, – говорит Вагнер.
– Это я не тебе.
Он ни разу в жизни так не боялся.
Через несколько секунд он будет у двери. За дверью – его сын. Рука на набалдашнике трости дрожит.
– Он проснулся и с нетерпением ждет встречи, сеньор Корта, – говорит доктор Гебреселасси.
Кто проснулся, кто ждет? Лукас Корта Младший, Лукасинью? Лукасу приходится глубоко погрузиться в воспоминания, чтобы понять, где он видел сына в последний раз. Двадцать лунных месяцев назад, в вестибюле отеля «Антарес Хоум», в ночь перед свадьбой века. Прощальные слова: не напейся, не обдолбайся, не облажайся. Он поправил лацканы Лукасинью, скрывая комок в горле. Он никогда не хотел, чтобы Лукасинью стал супругом Денни Маккензи. Джонатон Кайод так гордился этим династическим браком, который должен был положить конец полувековой вендетте: Сияющие мальчики! Джонатон всегда являлся игрушкой «Маккензи Металз». Орел Луны умер, упав с высоты двух километров и обгадившись на лету, но Эдриана нашли с окровавленными клинками в каждой руке. Никто и никогда не называл Маккензи трусами.
И вот они, Сияющие Мальчики: один – бунтарь-сорвиголова, прыгающий по крыше мира; другой – иссушенная вакуумом оболочка, в которую порция за порцией впрыскивают воспоминания.
Все эти мысли проносятся в голове Лукаса за то время, пока его рука зависает над дверной ручкой. Какова скорость памяти?
– На что уставилась? – говорит он Луне, которая злобно хмурится рядом. Ее белая жуткая маска и вполовину не такая грозная, как собственная физиономия. «Лукасинью сделал это ради тебя. Я тебя не простил. Прощение – для христиан, а я не христианин». – Стой тут.
– Не утомите его, – приказывает девчонка.
Лукас входит в комнату.
Он подготовил остроумную фразу о том, что это второй раз, когда ему приходится навещать сына в
больнице после того, как тот надышался вакуума. Фраза исчезает. Лукас Корта в восхищении, Лукас Корта в ужасе. Мальчик на койке выглядит таким маленьким и худым. Но кости у него хорошие. Кости всегда были хороши. А он его увидел? Он вообще может видеть? Может, перед ним Лукас с половиной рта, половиной глаза, половиной лица.
