— Не переживай, моя кадровая скамейка очень коротка. Она ещё не закончилась лишь потому, что Гарибальди любое обещание считает вызовом. Это принцип, которому он следует. Если мы не всегда властны исполнить наше обещание, сказал он как-то, то всегда в нашей воле не давать его. А если дал, считай, принял вызов. Когда-то он принял сложный вызов — дал обещание моему отцу присматривать за мной.
— Ничего не будет, если не постараться, чтобы это было, — заметила Нэнси.
— Это не заявление в духе конформизма, — усмехнулся Глеб.
— Это универсальный рецепт не конформного, а комфортного существования, правильнее, наверно — сосуществования… со своими убеждениями.
— Подозреваю, этой фразой руководствовался Гитлер, когда торил дорожку, стараясь вырваться из толпы. Я же понимаю, о чём ты.
— Хватит! Ты ни черта, ни черта не понимаешь! Пойми, нельзя ходом вещей сейчас вытеснить чужое и установить своё, новое. Всё должно остаться на своих местах! Если ты думаешь иначе, то это очередное заблуждение! Как твой пример.
— Что это значит?
— Это значит, что твои данные неверны. Перевод не только без «почти» закончен, но и обнародован. Примерно десять часов назад я залила его в сеть. Даже твой одноклеточный страж порядка, твой продюсер Гарибальди, который обнаружил ахиллесову пяту современной молодёжи, не забыл и про меня, уже не в силах как-то повлиять на эту ситуацию.
— Блефуешь? — не поверил Глеб, не беря в расчёт и толк, зачем ей это надо.
Нэнси не стала отвечать. В конце концов, в её задачу не входило разубеждать Иванголова в обратном. В это время завёл мирную извилистую песню Guenta со своим Das Boot. Нэнси обхлопала себя, нащупала источник звука и вытащила из кармана. Заглушенный подкладкой пиджака телефон, извлечённый наружу, набрал пиковую мощность. Прежде, чем Глеб, напряжённо следящий за Нэнси, потянулся к аппарату и отобрал его, девушка успела против воли охватить мгновенным взглядом экран мобильника, на тёмной крыше превративший её в фототрофный организм, питающийся светом. На дисплее мерцала зелёная иконка телефонной трубки, сквозь которую проскальзывали, набегая, слова: «Вызывает… Работа».
Глеб тоже посмотрел в экран, глубоко вздохнул и задержал дыхание, как искатель жемчуга перед прыжком на морскую глубину. Он поднёс телефон к уху и чуть наклонил голову, слушая. Всё это время он не отрывал пытливых глаз от Нэнси. Сперва он молча слушал кого-то на том краю радиосеанса, а потом стал задавать вопросы. В основном это были высокопарные вопросы в духе риторики, вроде «Как?», «Зачем?» и «Почему?». Он получал на каждый из них от невидимого собеседника совсем не односложные ответы, потому что паузы между вопросами растягивались и нарастали, став к финалу разговора могучими и даже громоздкими.
Окончание беседы ознаменовал пробивший сырое небо снег. Шквально-бешеные вспышки ветра разметали тающие хлопья по напряжённым лицам молодых людей, выжидательно смотревших друг на друга. Глеб крутил, ставший ненужным телефон, затем стал мять и гнуть между пальцами усы и нос, словно раздумывал над какой-то неотложной задачей, не зная, с какого краю подступиться.
— Ты хорошо оговорилась, — проронил он наконец, бесцеремонно вытряхивая Нэнси из пиджака и нахлобучивая его на собственные плечи. — Насчёт ахиллесовой пяты.
Он развернул несколько не очень свежих от хранения в заднем кармане отпечатанных на принтере листов. Изучил сощуренным взглядом под светящимся экраном мобильника, отобрал половину и пустил по ветру. Листы, подхваченные стихией, тут же унеслись во мрак. Сухой остаток трёх листочков он с силой вложил в ладони Нэнси. Затем он совершил совсем уж странное: выломал из заднего отсека телефона батарею. Аккумулятор положил в один карман, телефон в другой.
— Сейчас мы спустимся в фойе, — сказал он, — я отлучусь в уборную, а ты заберёшь из гардероба свои вещи, оденешься и, не оборачиваясь, выйдешь из здания, повернёшь налево и дойдёшь до станции метро. Тут недалеко. Тебе нужен Киевский вокзал. Это две станции с одной пересадкой на кольцевой. Ты запоминаешь? Запоминай. С вокзала каждые полчаса или час идут аэроэкспрессы до Внуково. Билет на сегодняшнюю дату. Последний в полночь, садишься на любой. Время в пути тридцать пять минут. Твой рейс через три часа, ты должна успеть пройти регистрацию и улететь этим самолётом на свою «дальнюю землю».
— А что будет, если я откажусь?
— Буду считать, что ты оговорилась, и спросила меня, что будет, если ты не успеешь на этот рейс? Поверь, ничего хорошего. Гарибальди считает тебя подходящей кандидатурой для сотрудничества. Тут даже уже не важно, что перевод за авторством Анны Нэнси Оуэн вовсю гуляет по сети, важно, что силовики копают там, где им ставят задачу, а Гарибальди силовик старой школы и работу свою знает на «отлично». Ему кровь из носу нужен новый человек на подписке в эту вашу дружную компанию. Ведь вопрос не в том, кого они вербуют, а в том, для чего. Будет опрос, будет приглашение к сотрудничеству, будут угрозы и папка с компроматом. Теперь о том насколько опасно ответить отказом на такое приглашение. Не опаснее, чем их перехитрить, но сделать это там в кабинете на Лубянке будет сложно. Они хитрее и они чувствуют фальшь, потому что сами насквозь фальшивы. Так что хитрить будем заведомо и сообща. Посмотри, кроме билетов, у тебя в руках есть форма заявления. Там написано много, но суть: для тебя любые контакты с ФСБ неприемлемы и что все подобные вопросы ты будешь решать через адвоката. Перепиши от руки. Поставь сегодняшнее число, подпись и отправь на адрес: Москва, Кузнецкий мост, 22 заказным письмом с уведомлением о вручении. Ты всё запомнила? Это очень важно.
— А что будет с ребятами?
— Не переживай, ничего с ними не станется, — сказал он.
— Но ты же говорил…
— Историю можно раскручивать, когда есть история, — раздражённо произнёс Глеб. — А там истории нет. Там всё ещё зыбче, чем с моим подбросом наркоты. Это карточный домик, он посыплется, как только делу дадут ход. Таких сенсаций им не нужно. Я подтвержу твои слова об адвокате, скажу о серьёзности намерений. После заявления ты автоматически выпадешь из сферы интересов конторы. Надеюсь! Но ты должна постараться надеть шапку-невидимку. И, может, всё будет хорошо.
Нэнси запечатлела и сгустила в памяти последние его слова. То была псовая охота — чисто русская забава. Псовая охота есть несомненно принадлежность к быту зажиточного барства. Как и любая другая затея ради развлечения эта склонна из дела исключительно хозяйственного превращаться в дело отчасти спортивное и даже в страсть. Страстный «борзятник» Гарибальди знал, для успешной охоты обязательна притравка молодых борзых. Без неё забава — не забава, а сплошное неудовольствие, как от скверной карточной игры. Но плоха та борзая, что не имеет врождённый от природы злобы. У неё может быть инстинкт ловли, лють и даже много яда, который великолепен для желчной грозности и крепкого свирепства. Для очертаний облика, для профиля — да, в плюс, но не для борзой породы, где главное не облик, а характер. Не о таком звере сказал Ницше: «Человек есть самый лучший хищный зверь». Хищничество такого человекозверя стоит по ту сторону добра и зла, имея космогонические корни сверх всякой меры. Такой зверь не будет брать «по месту», ибо в его душе звёздные скопления, туманности, галактики. Таким зверем был Глеб, хотя и видел, и представлял себя иначе. Это не имело к Нэнси никакого отношения, это было поле битвы человекозверя, человека и зверя. В тот момент Иванголов спасал не Нэнси, он спасал себя, проходя в лучших традициях Бейли и Лавкрафта санитарный акт инициации. Молекулярной тайнописью мышления Нэнси смогла вывести для себя главный пункт исповедальной санитарии Бигла, укрепившего слова благородным отчаянным поступком. Это искупительная жертва зверя, возжелавшего стать человеком, сиречь нельзя быть за гранями добра и зла, и при этом растворяться в мире, корреспондируя с собственною виноватой совестью. Священные словесные конструкции, до края перегруженные военщиной, милитаризмом и ненавистью к чужому мнению, оказались, по счастью, набором толчков для чьей-то интуиции, рассчитанных, как и христианские притчи или дзенские коаны, на истолкование реальности. Ибо: всё названное словом — объективная реальность, с оговоркой: субъективно освещаемая и вольно интерпретируемая. Сейчас эта реальность помораживала, делая сакральную геометрию православных крестов на храме Христа Спасителя построже. Миссия Глеба была окончена, а, может, она только начиналась. Изобличив свои пороки, он вписал и в свою повестку дня «джихад» — священную войну, которую никто не отменял.
