— Хорошо мне с вами, — внезапно проговорила Нэнси, и компания притихла, точно споткнулась.
Она привалилась грудью к спинке стула, умостив подбородок на сплетённые в лодочку ладони. На узкой спине под ситцевым платьем проступали костяные капитолии скрюченного позвоночника.
— Не похоже, — тут же раскусила её Ленка. — Что за кислая физиогномия?
Нэнси сперва хотела поделиться, честно. Но передумала. Этим ребятам меньше всего сейчас нужна её тревога. Возможно кто-то и вовсе сочтёт её непокой надуманным. Странно было ловить себя на мысли, доводя её до великолепного абсурда, что постижение и уяснение некоторых, что ли, истин так иной раз поворачивает разум, психику и дух, что и сам начинаешь смотреть на себя иначе, под другим углом. Главная же идея смысловых конструкций Нэнси заключалась в том, что любой образ действий осмыслен ровно настолько, насколько подобран к нему смысл. Пока не вложен смысл в жизнь, её невозможно счастливо проживать — а это всё-таки, как ни крути, вопрос личного выбора. А что такое личный выбор, спрашивала она себя, и отвечала: выбор — наличие альтернативных вариантов для волеизъявления. И вот тут-то, ровно в этом самом месте происходил сдвиг и что-то совсем невероятное: ты ловишь себя не просто на абсурдной мысли, а на необдуманном и очень опрометчивом поступке, которого от тебя ждут все, то есть все, кроме тебя. Но это уже не личный выбор, а занудная форма коллективной воли, а ещё великолепный гимн неслыханного тряхомудства, потому как из такой конструкции обратный эффект случается: и «чужим» не угодишь, и «свои» обидятся. Такая вот конфузия!
Нет, она не будет разглашать своим новым друзьям о сделке с неприятным торгашом с Уделки, столь ловко манипулирующим людьми и обстоятельствами. Попытка бытовым способом пересказать трагичную коллизию, в принципе, не самая удачная. Высматривая улыбки на этих юных, раскрасневшихся от смеха лицах, она понимала, что меньше всего сейчас хочет кому-то что-то пересказывать. Она сделает то, что от неё хочет этот Сава, получит деньги за свою работу и больше никогда не будет иметь дел с проходимцами. Жаль только, что у негодяев прямо на лбу нет предупреждающей надписи, как на высоковольтном столбе: «Не подходить ближе 15 метров».
— Давайте танцевать? — вдруг предложила Ленка. — Только, чур, негромко. Викернеса в топку, предлагаю медляки.
— А можно сначала фото? — попросил Глеб, и Нэнси, выпадая из раздумий, не сразу поняла, что он обращается к ней. — Нет-нет, замри! Именно в этом положении.
— Это положение — незавидное положение! — серьёзно пошутила Ленка. — Когда тебя фотографирует Глеб, старайся не замирать ни при каких обстоятельствах, иначе тебя же после обвинят в излишней постановочности кадра.
Иванголов неопределённо хмыкнул. Где-то он успел обзавестись странным глазастым коробчонком, больше похожим на игрушку, чем на фотоаппарат. Размерами прибор был не больше семейной пачки чая, прихваченным через заушины с краёв длинным узким ремешком. Два лупоглазых разноразмерных объектива, расположенных друг над другом и напоминающих в паре элегантную «восьмёрку», отражали зеленоватые блики перевёрнутой комнаты, в глубине которой, где-то по центру кадра, расположилась Аннушка — тоже вверх тормашками. Глеб ловко откинул подпружиненную крышку с золотой буквой Y, вписанной в тесный круг, щелчком вывернул из шахты стёклышко и всмотрелся в него, выискивая прищуренным глазом предмет съёмки. Тронул зубчатое, с хромированным глянцем колесо, двигая переднюю панель с кабошонами энглифических линз, ощупал облицовочную кожу камеры, выискивая лучшую точку для опоры, и тихонько начал обратный отсчёт: «Пять… четыре… три… два…». Закончив фразой «Кто не успел, тот провожающий», он нажал на маленькую спусковую кнопку.
Вместо привычного хлопка приподнимаемого зеркала камера издала игрушечно-кукольный, под стать ей, звук. Больше всего он походил на звоночек каретки пишущей машинки. Когда-то на этот трезвон у всех стенографисток докомпьютерной эпохи появлялся устойчивый рефлекс собаки Павлова: потянуться к любому отвесному рычагу и перевести его в крайнее левое положение. Такие сигналы-звонки пишмашины издавали при скором окончании строки. Однако ж, среди присутствующих представителей несовременной профессии не сыскалось, и единственное поползновение, произведённое вслед за щелканьем затвора, стал залихватский перебор красивых пальцев Глеба, нагружающих маленькую рукоятку. Он накрутил три четверти витка и удовлетворённо кивнул: готово!
— Покажешь? — резко выпрямившись, попросила Нэнси. Процесс съёмки ей показался каким-то слишком сакральным, слишком затянутым процессом.
— Обязательно. Как отсниму оставшиеся кадры и проявлю плёнку, так обязательно покажу!
— Он плёночный? — не то расстроилась, не то удивилась Нэнси. — Зачем и кому в наше время нужна плёночная фотография? В чём прикол?
— Иванголов противник прогресса, — объяснила Ирина. — Вертушку для винила тоже он притащил.
— Ретроград, что ли?
— Нет, не про меня, — мотнул тот головой. — Я просто люблю олдскульные штукенции. Но на будущее: не задавайте подобных вопросов толковым ребятам наперевес с «мамиями» и «брониками». Получите столько холивара, что не вынести.
— Неглупо сказано. Тем самым он даёт понять, что фотографирует без толка, — воркнула Ира, но Глеб только отмахнулся: нет ни грамма настроения поддерживать эту провокацию!
— И много путных снимков удалось заполучить? — поинтересовалась Нэнси.
— Вообще-то нет. Но я не виноват, что возможность для лучшего фото всегда появляется тогда, когда использован последний кадр. Плёнка всегда заканчивается за кадр до шедевра.
— Наговариваешь на себя, — сказала с укоризной Ира. — У тебя, помнишь, был целая серия щедевральных снимков, но та плёнка так неудачно засветилась.
— Ф-фа! — Глеб дунул на ладонь, с которой вспорхнула и отлетела в сторону подстрекательницы воображаемая пушинка.
Неожиданно Нэнси пришла в голову идея.
— Почему бы тогда не брать с собой на подстраховку цифровую камеру?
— Тогда пропадает смысл в плёночной, — с холодноватой сдержанностью пояснил Глеб.
— Значит, всё же был… смысл, — иронично улыбнулась она, не в силах отказать себе в игре, затеянной Ириной, впрочем, без какого-либо злого умысла.
— Она не хотела тебя обидеть, — нарочито притворно Иванголов обратился к камере и погладил её чеканный выхоленный бок, похожий на свежеснятую шкуру полоза. Он нервно и беспомощно глянул на Нэнси: приглушённо-зелёное макси-платье с баской и кружевными бретелями особенно выгодно подчёркивали тонкую шею и открытые плечи.
— Изысканный инструмент, — сказал он, запнувшись на первом слове, но тут же взял себя в руки, отвёл глаза и обратился вроде как ко всем, с некоторой деревенской рассудительностью: — За его внешностью скрывается столько достоинств, что вам, господа дилетанты, и не снилось. Я вынул да поло'жил за него полтыщонки баков. Как с куста! И то лишь потому, что вхож! — он загадочно задрал к потолку указательный палец, тем не менее оставляя конкретику за кадром. Добавил: — Чтобы так, челу с улицы — ещё побегать надо, и то: не факт!
