После всего увиденного и услышанного, общение с обречёнными животными ей уже не доставляло радости, впрочем, как и новая крутая должность, которой Ленка, вопреки дворцовым сплетням завистливых коллег, после всего случившегося не лишилась. Её мироощущение было таково, что хотелось заурядного конца света. Ленка понимала, что сейчас, когда мировая война по ряду причин сделалась невозможной, придётся как-то обходиться без армагеддонов, и искать хотя бы возможности побыть одной. Она приходила домой, легонько царапалась в комнату Нэнси и просила у той очередную порцию чудесной пузырьковой плёнки, которой с лихвой могло хватить на пару апокалипсисов с рекламной паузой. Жать эту педаль можно было бесконечно долго. Однако наступал следующий день и новые впечатления ещё более вгоняли с отчаянную безысходность. Разве что она выигрывала, соприкасаясь с сильными чужими текстами. Невероятно, но свой пошатнувшийся мирок (а он в силу темперамента шатался часто) Ленка удачно «срежиссировала» неформатным чтивом, которым её снабжал Тарас.
В «дотарасовскую» эпоху неформат отнюдь не отвергался, просто Ленка не считала его литературой перегруженной, то есть такой, которая давала бы ощущение балансировки на грани недопонимания, тем самым указывая на ограниченность любого знания. В неформате всё казалось или одинаково понятным, или равно непонятным, к тому же, с редко находимыми (почти никогда!) атрибутами большой литературы — достойным сюжетостроением, душевной разрядкой. Для Милашевич это было залогом не столько вдохновенного чтения — вдохновенно можно читать даже инструкцию к фену или методичку по рентгеноанатомии, — сколько инерцией образного ряда, импульсом, толкающим к действию притягательную силу текста. Она находила иные возможности (в самом хорошем смысле слова) обременять себя запойным буквопоглощением — прибегала к старому доброму мейнстриму, давно и безнадёжно заделавшемуся канонической упитанной классикой.
После сплошного, чистейшего читательского удовольствия от Десмонда Морриса и его «Голой обезьяны», расписанного от первой страницы до последней шипучей пеной юмора до того ритмично, что в такт тексту хотелось улыбаться и дышать, Ленка решила подхватить дискурс, устроенный автором, и перейти от популярной зоологии к теологической антропологии. Она не нашла ничего лучше, чем начать со скучноватого Платона — тот не отпускал остроты, не дурачился с текстами и пренебрегал любыми каламбурами. Она и сама не заметила, как её перекинуло в соседнюю гносеологию с её спекулятивными материями аскетики и мистики. Платон быстро изжил себя, добавив к поздним сочинениям несомненные черты старчества, болтливости и бессилия мысли. Античный софист с патологически мучительным процессом нащупывания истины почти вывел Ленку к своему не менее известному ученику, который в противовес процессу (и наставнику Платону) предпочитал конечный, пусть не очень потрясающий, но всё же результат. Где-то в этом месте, на академично-фолиантных тропах имманентного разлада, Ленке повстречался Буба. Мучительно коверкая фразы и препинаясь без конца вводными, он вслух комплиментарно отъюстировал несколько источников, подкрепив их тут же разлапистыми книжицами. Очень быстро дряхлеющий платоновский демиург мутировал до всесильного лотреамонского демона: так доктрины античных философов получили вырождение в формах инфернальной лирики.
Выпутываясь из перекрестий квазисмыслов, Буба спасался стихами (Ищу спасение в стихах, / Но буквы жмутся ближе к краю…) — своими и чужими; писал и переписывал в самодельную помятую тетрадь лабиринты рифмованных конструкций. Это были странные стихотворения — смесь интроспективной символистской эстетики, по-бодлеровски мрачной, даже где-то уродливой, и возвышенной грехоподобной красоты, почти не отличимой от грязной порнографии. Меньше всего они кричали о спасении, всё больше о почитании лингама, геенне огненной и мёртвом боге. Он был очарован эросом и упивался злом, но при этом стеснялся взрослых женщин и своей неизлечимой monstrum morbi
27. По признанию самого Тараса, для него любое предложение было, как большой хлебок колодезной воды — зубы ломит! Но это не самое противное, говорил он, с переменным успехом преодолевая наиболее трудные сочетания звуков. Самое противное — ощущение, что тебя поймали в прицел, и ранимость твоя, слабость, уязвимость — вся как на ладони. Думаешь одно, говоришь второе, а изо рта вылетает третье, а ты на перекрестье трёх смыслов в порядке марлевого бреда подвешен пуганым зверьком.
Ленка хорошо помнила, что устойчивый интерес к блэк-металлистам возник с того самого знакомства, но любопытство где-то на уровне врождённой страсти ко всему брутальному и трушному, появилось раньше, ещё в Самаре. Во всяком случае, компакты со страшилищами фотоколлажей господствовали в её домашней фонотеке, это точно: именно ими она держала в тонусе соседей, которые, как известно, бывают «хорошие и разные». Соседи были, наверно, всё-таки хорошими, а вот Ленка вряд ли — в силу возраста и просто так, для профилактики. Профилакторий организовывался не без помощи этих ряженых во всё чёрное ребят. Названия музыкальных коллективов не успевали оседать в памяти, а тексты песен и вовсе не зашли — кто их этих викингов поймёт, о чём они вопят? А вопеть они могли о чём угодно: о скандинавской мифологии, националистах, наркотиках, расизме или пространной метафизике отношений Бога и Дьявола. Ленке, впрочем, было всё равно, ей просто нравился тот «драйв», та дичайшая полифония горловых и инструментальных звуков, которыми её потчевали оголтелые норвежцы.
С приходом Бубы, водившем обширные знакомства с «Транслитрувером» — полулегальным, тайным миром подпольной текст-индустрии (где каждый второй, если не адепт сил Тьмы, то знакомец Скавра
28 или, по крайней мере, приближенный к его тусовке), Ленка отыскала, наконец, смысл в вольных переводах чёрножанровых баллад. Она заново влюбилась в музыку её бунтарской юности благодаря стихам: они порочны, тем и хороши — не добры, не прекрасны, а возвышенны.
Розыск красоты и смысла в «чёртметовской» поэзии сильно сблизил двоих. Ленка как-то сразу испытала к Бубе детскую приязненность, не благодаря, а вопреки его фривольным словотолкам, от которых с первого дня их судьбоносной встречи повеяло мелким бытовым несчастьем и раздёрганной тревожностью. Соскальзывая от периферии к центру коммуницирующей области, её траектория поведения кричала: буду опекать. Неверное же восприятие сути событий, перемноженное на несколько коктейльных шотов, привели не совсем к той истории, которую она хотела по приезду в Питер собственноручно написать. Лавстори, подобно эффекту турбины, взвинтилась на пятый день знакомства, да так стремительно, что «воткнуть заднюю» оказалось как-то поздновато. Бульба ухаживал изысканно (если это слово вообще уместно), его подход был разительно отличен от многочисленных его предшественников. Вместо букета сортовых тюльпанов или тепличных орхидей «Полынь» во французском переплёте
29, вместо лютневой сюиты нергаловые аргументы нового айпода, вместо лимонада с мармеладом кофе с куркумой и мандрагорой, от порции которого грудную клетку стягивало обручем, а сердце становилось горячее. Не сладкой нежностью, но глубочайшей жалостью были пропитаны эти деликатнейшие отношения с новым Ленкиным бойфрендом. Много не занятного, но драматического видела она, в отличие от остальных, в контрасте легастенических задатков Бубы, его начитанности, образованности и баловства литературными бродягами, погребальными ритуалами и оккультными ядами. Сто раз она хотела говорить, сто раз она хотела рвать эти будоражащие взаимоотношения, однако выколоть Тараса из тёплого поля собственной, почти материнской заботы не могла. Степень ужаса непоправимого захлёстывала при мысли, что придётся сказать страшные слова-признания.
