— Умный ты, — говорил один, с легко улавливаемой нотой раздражения. Голос принадлежал старику: был с тягучим гортанным придыханием, с хрипловатым тембром и бренчавший, как ложка в щербатой чашке. — Умный, но бздливый. Скоро распечатаешь шестой десяток, а всё ведёшь себя как девственник на оргии.
— Фалик, я не бздливый, — усмехался другой голос, и Нэнси его узнала — торговец Сава, — я осторожный, а осторожный потому, что, как ты правильно заметил, пару извилин в башке всё же имею.
Фалик не успел что-либо возразить, хотя судя по перекосившей его лицо мине, очень хотел. Он так и застыл с раззявленным ртом, в уголках которого застоялась белесая пена. Плечи его передёрнула судорога, потому что в проёме в это мгновение вспыхнул силуэт, и в комнату, отдуваясь, протиснулась краснолицая от напряжения Окунева. Болтающийся сзади наперевес через плечо сумарь сильно увеличивал её пристойные габариты.
— Девушка, мы ничего не покупаем, даже если это что-то — по акции три за два или один плюс один. Понимаете? Нам ни-че-го не нужно!
— Фалик, Фалик, легче! — одёрнул Сава раскипятившегося старика. — Это ко мне. Ну?
Фалик погрозил пальцем обоим и подчёркнуто недовольно подвинулся, пропуская Нэнси к Саве. Старик, несмотря на спёртый, душный воздух, кутал шею в мохеровое кашне. Утопив в него по самый нос свой дряхлый подбородок, он старательно пытался надышать внутри тепло. Вид у него был не только не вполне здоровый, но и откровенно неприятный. Конечно, неуместный шарф в смеси с таким же устаревшим, как и его носитель пикейным жилетом, портили впечатление, но всё же не так, как жирные нечёсаные волосы, сбитые в длинные до плеч сосульки, и мерзкая привычка непрерывно харкать носом, посекундно производя звук, похожий на рокочущий храп. Умопомрачительный жилет, выбитый волнистыми узорами, набитый карманчиками и кармашками, будто намеренно подчёркивал скаредность старика, был, по крайней мере, на три размера больше и висел на нём бесформенным мешком. Сава не менял своим привычкам и был одет ровно в то же, что при первой встрече с Нэнси: трико и вяленая кожанка, накинутая на плечи (что они тут, мёрзнут все?) — и всё это под запылённые сандалии, больше подходящие для пляжной импровизации, чем как вариант на тему повседневной обуви. В ладонях Савы виртуозно балансировал гранёный в молочно-голубых разводах стакан и тарелка с комком оранжевого от приправ и жира риса с намётанными по углам кусками мяса.
— Вообще-то у нас обед, — сказал он, коротким выверенным движением головы обтирая молочные усы о воротник засаленной рубахи.
— Слушайте, но вы же не сказали… — растерялась Нэнси.
— Глупости болтаешь, — огрызнулся Сава и нецеремонно насадил на ноготь передний зуб в нелепой попытке сковырнуть застрявшую мясную жилу. — Как я должен был сказать? Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо? Догадаться сама не могла, что с двенадцати до часу у людей как бы перерыв, они как бы обедают.
От такой наглости Нэнси на несколько секунд оторопела.
— Вы как бы издеваетесь? Или мне, может, подождать как бы за дверью, пока вы тут как бы дообедаете?
— Да поставь ты эту сумку на пол, в самом деле, — сказал Сава примирительно. — Давай, конечно, поглядим, не выгонять же…
Нэнси с раздражением (но и облегчением) поставила сумку на обшитый крашеной фанерой пол. Она почувствовала, что не знает, куда деть руки, вдруг показавшиеся неуклюжими и длинными, поэтому заложила их большими пальцами в карманы скинни и принялась равнодушно осматривать интерьеры «салона», пока Сава ворошил свёртки, выворачивая содержимое сумки на стойку-верстак.
Собственно, место это назвать салоном (да и салуном тоже) было решительно нельзя. Больше всего оно напоминало столярную мастерскую с полноценным рабочим верстаком, в которую по ошибке запихнули пару лишних шкафов с неровным строем книжных кладок. В широких зазубринах между ветхими томами блуждали наборы гравюрных эстампов, скрученные в трубы карты, модели старинных пушек и фрегатов. На шкафах и под шкафами лежали — а может, просто валялись — кабинетные часы в виде штурвала, коллекция из четырёх кубков какого-то морского клуба, подзорная труба, одетая в нарядную с гравюрами латунь, сигнальный фонарь, похожий на лабораторный — со светофильтрами, тяжёлая пепельница литого стекла с серебряной чешуйкой меченосца, малахитовое пресс-папье и старинный водолазный шлем прямиком из жюль-верновских романов. На стенах, которые на деле были окнами, завешенными, словно фотообоями, крупномасштабными морскими картами и портретами усатых адмиралов в белокипенных фуражках, висела корабельная рында и настенные часы (ещё одни!) с матовым блином расшатанного маятника. Стержень плавно расхаживал, обнюхивая углы обитого зелёным сукном полого пространства часового короба. Сам часовой механизм выглядел торжественным, но притомлённым ровно так, как выглядят все по-настоящему старые вещи. Под линзовидным стеклом вместо привычных чисел шли знаки зодиака. Часовая стрелка остановилась между Рыбами и Овнами, а минутная, обгоняла Весы, приближалась к Скорпиону. Три колченогих табурета и раскладной стул-стремянка завершали нехитрый интерьер «салона».
Только сейчас до Нэнси дошло, что она находится на капитанском мостике дома-парохода. Внутри «рубка» казалась куда как меньше, чем снаружи. Возможно, всему виной были шкафы, скрадывавшие половину полезного объёма.
— А почему не все? — прервал осмотр и вместе с тем течение Нэнсиных мыслей Сава. Он безразлично взглянул на заготовки, разложенные на верстаке аккуратными рядками, и снова рассчитал по парам их количество. — Не все! — подтвердил он подозрение и движения его стали короткими и злыми.
— У меня закончились деньги, — честно сказала Нэнси. — Дайте мне то, что заработала.
— А со вторым заказом ты добьёшь остатки первого? — предложил свой вариант развития событий торговец, но Нэнси отрицательно покачала головой.
— Нет, не выйдет.
— Так дела не делают. — Его глаза нетерпеливо заблестели. — У нас был уговор…
— Уговора не было, — перебила Нэнси. — Я попробовала, мне не понравилось. Просто расплатитесь за работу.
— Работа плохо сделана, — цокнул языком Сава, высматривая роспись. — Не полностью. Не к сроку.
— Работа сделана достойно, — возразила Нэнси, — а оставшийся фаянс я завезу на рынок в ближайший выходной.
— Я поражаюсь нашей молодёжи. Чего они себе думают? — произнёс старик, довольствуясь всё это время наблюдением со стороны. И сам себе ответил: — Наверно, что они самые честные!
Он глянул на Нэнси с хитрым прищуром и в очередной раз мерзко харкнул носом. От невыносимости этого звука и этого постулата её передёрнуло.
— Если вы мне не верите, можете вычесть необходимую сумму. Мне эти заготовки всё равно не нужны.
— Много понимаете себе… — Старик оттянул душившее его кашне, чтобы лучше было изрыгать накопленное раздражение. — Труд, который приложили, чтобы эти заготовки произвести на свет, для вас уже ничего не значит?
— Помнится, Савелий Витольдович, — усмехнулась Нэнси и скосила глаза на Саву, — назвал этот фаянс утильным.
