— Нет, серьёзно? Не понимаете? Или делаете вид, что не понимаете?
— Отвечай на вопрос!
— Это ваши легаши стукнули меня.
— Значит, — подытожил Глеб, слегка удивившись, — ты видел нападавших?
— Нет. У меня случилось сотрясение и обморок.
— Тогда почему ты думаешь, что это были сотрудники милиции?
— Не милиции. Говорю, это были ваши люди. Они мне угрожали… высшей мерой. — Санчо оборвал себя на полуслове. — Ваш отец мне угрожал. Называл пособником террористов и требовал письменных признаний.
— Высшая мера? Ну, а как ты хотел, Александр Ильич? — зашипел Глеб в весёлом оскале. — Единственная терапия для таких: вышибать клин клином. Если убиваешь ты, то рано или поздно убивают тебя. Только бьют пулей, а не камнем. Так надёжней.
— Вы считаете, камнем по темечку — не ваш метод?
— Не важно, что считаю я. Я склоняюсь только к фактам. А факты говорят против тебя: о контакте с латышами ты не сообщил Проскурову. Почему умолчал о факте вербовки?
— Какой контакт? Какие латыши? Какая, вообще, вербовка? Был один-единственный разговор в трапезной с человеком славянской внешности, с безупречным русским языком без малейшего намёка на акцент. Он трудничал при монастыре три летних месяца с июня по август. Я даже имени его не знал, и не мог воспринимать всерьёз. Отказался от всего, что предлагал, и после он пропал. Как пришёл, так и ушёл. Таких много было в девяностых. Без документов, без имени, без прошлого.
— Подробнее! — Глеб лихорадочно искал возможность разрядить диалог до откровения. — Что именно он предлагал?
Он закурил вторую сигарету, хотя от сигаретного дыма его уже мутило. Манипуляции с зажигалкой Глеб проводил нарочито долго, превращая обычную процедуру едва ли не в обряд.
— Этот человек предложил печатать и брошюровать его литературу и доставлять один раз в месяц в Чухново.
— Деревня Чухново. Но ведь она заброшена. Зато, — за между прочим заметил Глеб, — до границы с Латвией всего ничего.
Глеб запрокинул голову и безразлично оглядел потолок. На сером от пыли потолке серый паук плёл невидимую паутину. Казалось насекомое вытанцовывало в воздухе, проворно перебирая лапами.
— Как ты отреагировал на предложение вербовщика?
— Сперва подумал, это розыгрыш, он шутит. Он был серьёзен, и я ответил отказом. Даже не стал расспрашивать, что за литература такая, о чём. В тот же вечер он ушёл из монастыря и больше его никто не видел…
— Хорошо, допустим. Допустим, — повторил он, прислушиваясь к звучанию слова, — так всё и было. В монастырь ты прибыл обучаться иконописи. Почему этот человек решил, что ты сможешь помочь ему?
— Я был трудником. Помимо иконописания, отец Лаврентий ходатайствовал о работах в монастырской типографии.
— Что входило в твои обязанности?
— Помогать с печатью приходских памяток.
Глеб закашлялся. Было невыносимо докуривать вторую сигарету, и он поступил с ней также, как и с первой: затушил о пяточную набивку кеды.
— Что за памятки?
— Это были буклеты в помощь православным христианам при подготовке к церковным таинствам. Епархия их заказала много: десять тысяч, если мне не изменяет память. Работы для отца Лаврентия на лето, а сроку было — месяц. Вдвоём оказалось и проворней, и сподручней. Я брошюровал буклеты.
Глеб подвинул пачку Санчо, молчаливо позволяя закурить. Подошёл к окну и приоткрыл окно, разряжая марь из-под свода низкой комнаты. Полная табачного дыма, опалубка перекрытий мгновенно просветлела, фильтруясь на свежих сквозняках.
— Хорошо, давай немножко поворошим факты, — благосклонно сказал он и задёрнул штору, заставив драпировку парусить на сифонящих потоках воздуха. — Одиннадцатого апреля того же года силовиками в районе станции Печор был обнаружен опломбированный контейнер, при вскрытии которого внутри обнаружились нацистская символика, флаги, стикеры и другие агитматериалы на латышском и русском языках — общим весом около двенадцати тонн. Контейнер ждал переброски в Койдулу, в Эстонию, а оттуда, надо думать, он бы поехал прибалтийскими путями всё в ту же Латвию. Отправитель — подставная фирма-«однодневка», прекратившая своё существование ещё до отправления контейнера в Эстонию.
— Я ничего об этом не знаю. После нападения, я пролежал без сознания несколько суток. У меня диагностировали открытую черепно-мозговую травму. После выписки провёл в монастыре неделю, затем меня упаковали и перевезли сюда.
— В деле сказано, что ты стал агрессивен к окружающим. В показаниях келарь и плотник утверждали, что были свидетелями твоих кратковременных неконтролируемых приступов.
— Это враньё.
— Но была медэкспертиза, которая обнаружила у тебя симптомы полиморфного психического расстройства с суицидальными наклонностями.
— И это враньё.
— Тебя послушать, так прямо дворцовый заговор.
— Экспертиза сфабрикована.
— Но ты предпринимал попытку суицида?
— Гораздо позже, уже здесь в клинике. Пытался вскрыть вены саморезом. Ничего не получилось, заработал гематому и десять кубиков аминазиновой диеты.
— На колокольне лавры ты кричал, что очернишь святую землю и наложишь на себя руки.
— Вы продолжаете ссылаться на результаты несуществующего заключения, — усмехнулся мужчина, с удовольствием попыхивая сигаретой. — Да не было такого, не было. Меня здорово тогда стукнули. Должно быть с намереньем убить. Я провёл на операционном столе несколько часов. Мне трепанировали череп, чтобы извлечь осколок кости, вошедший в теменную долю на пятнадцать миллиметров. Это много. Представляете себе полудюймовую трубу? Вот именно настолько! А знаете, как извлекали? Сперва сделали хирургический прокол такой штуковиной для пункции — с виду жуткая помесь шила, шприца и ножниц — а после рассверлили дрелью — да-да, обычной дрелью со сверлом — до размеров пятирублёвой монеты, и специальными крючками, очень похожими на рыболовные, вытягивали медленно по миллиметру костный фрагмент наружу. Ну, а дырку — огромную дыру в башке — заделывали костяным цементом. Результат: я ограничен в движениях, лишился чувствительности мышц затылка и получил пожизненно кошмары — единственное, что мне может снится в этом жутком месте. От резких движений у меня открывается рвота, а незначительного ушиба головы достаточно, чтобы впасть в терминальную кому. Так уже однажды было. Знаете, Глеб Артемьевич, может, я уже просто оболочка гниющей плоти без витальных процессов и мотивов внутри, просто ходячий мертвяк, набитый трупным ядом. Да, так оно скорей всего и есть, но… я отнюдь не сумасшедший. Когда я не под действием аминазина, то прекрасно осознаю и понимаю всё происходящее со мной. В своих поступках я объективен, непредвзят, логичен, выдержан. Да, я иногда говорю себе: старичок, подними жопу и дай дёру, не знаю, ударь санитара, перелезь через ограду, сделай что-нибудь, чтобы выбраться из этих жёлтых заколотков. Но ведь это нормальное желание нормального человека, уставшего терпеть действительность. Но осквернить приход грехом самоубийцы, после того, что святой отец явил мне чудо богомазания, а братья дали веру. Нет!
