— И вам, Тамаз Георгиевич, гамарджобат до самого до пола. Ни за что не поверю, что такой человек, как вы, не может прорваться к кремлежителям.
В трубке одобрительно засмеялись, будто блестящей остроте. Обменявшись таким образом дежурной порцией приветственного юморка, Глеб перешёл ко второй части «марлезонского» этикета:
— Как вы?
— Абитура замучила, — пожаловались в трубке. — Штатный полиграфолог ушла в декрет — нашла, конечно, время! Приходится всё делать самому.
— Ася? — удивился Глеб. — В декрет? Мир перевернулся.
Он привычным жестом поправил зеркало, мазнул взглядом по своей физиономии.
— Гром-баба, — согласились на том конце телефона. — Персона-танк! О её презрении к мужскому полу слагаются легенды. Вернее… слагались.
— Да, ушла легенда российского сексизма. Ушёл кумир, закончилась эпоха.
— Гарибальди нужен новый танк! — отчеканил собеседник Глеба, деля слова едва уловимыми паузами, что придавало фразе, при всей её курьёзности, оттенок значительности.
Гарибацхелию в управлении все именовали просто: Гарибальди. Он не обижался, иногда сам себя так называл, как в этот раз — в шутку, конечно. Тамаз Георгиевич имел много общего с известным полководцем. До федералов был начальником, руководящим на пограничных рубежах Кавказа штабом батальона, так что позволял подобное обращение любому, кто здоровался с ним за руку и знал не только как дикого горца, потомка древних хазар, особиста и куратора службы адаптивного сопровождения, но и как мягкого, терпимого, сдержанного человека, отличного рассказчика и либерального коллегу.
— И та, кхм, окольцевалась. Да, убеждения — дело ненадёжное. — Глеб закашлялся жидким смешком и завёл двигатель. — Вот и Ася была убеждена, что мужик, это как индеец: либо хороший, но мёртвый, либо пьяный, но плохой. Вот видно доигралась со второю категорией: изменила убеждениям.
— Возможно, она не изменяла убеждениям. Рожать и воспитывать детей можно даже с таких глубоко сексистских позиций. Это просто вопрос намерения и мотивации: мотив или стимул должен быть достаточно сильным, чтобы не сойти с рельсов целеполагания. — На секунду в телефонном эфире повисла пауза, нарушаемая только слабым треском атмосферных помех. — Мне один твой коллега — имён называть, конечно, не будем — сказал, что женятся и детей заводят только ради одного: ради мотивации продолжать жизнь дальше.
— Продолжать жизнь дальше? В смысле?
— В смысле: ради любимых детей и супругов человек землю будет грызть зубами, ногтями до крови её грести, но ради собственного выживания… вопрос.
— Есть люди, которые за себя до последнего дерутся, — не согласился Глеб. — Вы же всё правильно про цели говорите.
— И какую цель перед собой ставишь ты?
— Тамаз Георгиевич, — вяло протянул Глеб, — это какой-то телефон доверия у нас с вами выходит…
— Издержки профессии — бывает, — покровительственно проговорил Гарибальди и с ленцой в голосе добавил: — Вот ты отшучиваешься, генацвале, а я серьёзно. Не за каждого хлопочу тёплое местечко. Ты же знаешь, как я отношусь к своим протеже. И я думаю, хватит тебе уже ходить в наймитах. Надо в академию идти, получать погоны.
— А мне, Тамаз Георгиевич, быть внештатным работником спокойнее.
— Это твоё спокойствие, Глеб, оно иллюзорное. В нашей стране без погон, удостоверения и связей никак. Схарчит тебя система, только похрумкает костями.
— Но невозможно постоянно жить в чужой шкуре, выдавая себя за другого человека, — возразил Глеб. — Плюс эта непробиваемая канцелярщина, будь он трижды проклята!
— Уже почувствовал? — захохотал Гарибацхелия. — У меня самого волосы дыбом, но ничего не поделаешь. Мы же бюджетники — винтики системы. Здесь всё делается не правильно, а по правилам, то есть по букве закона, а у закона, брат, много букв, и все их надо прописать. Так что без бюрократии не туды и не суды. Ты молодой, тебе карьеру делать надо, а наёмником карьеры не сделать. Академия, контракт, звёзды на погонах — чтобы как у всех. Я бы давно замолвил за тебя словечко перед вышестоящим, но здесь всё надо по уму: если на ковёр к начальству, то только с аргументами идти. Это ты тоже понимаешь.
Глеб покривился.
— Я понимаю. В таких случаях обычно говорят, поначалу надо сковороду умаслить, а уж после печь блины. Но из текущих мне порадовать начальство нечем. Да вы же сами знаете, не густо у меня пока с Ю-9.
— Пятый месяц топчешься на месте, — на том конце телефона недовольно поцокали языком.
— Вовсе нет, — упрямо возразил Глеб. — Но вы же сами говорили: здесь нахрапом не взять, нужна тактика.
— Твои тактические действия подзатянулись, не находишь? Скажи честно: у тебя трудности? Может сложность прямого контакта?
— Вот ещё!
— Петя по итогам твоего июльского отчёта будет принимать решение. Он уже высказывал вслух мысль раскассировать твоё внедрение. Если это случится, Глеб, то для тебя наступит виток очень неинтересного времени, а бы даже сказал, печального, дурного времени. И про академию придётся забыть.
— Результат будет, — твёрдо пообещал Глеб, раздражаясь, что Гарибальди попенял ему таким хитровывернутым способом — через истеблишмент конторы. Упомянул самого Петра Алексеевича, будто тому есть дело до внештатников: ага, как же!
— Надеюсь, — ласково проговорил Гарибальди и вдруг, словно опомнился, переменился в голосе. — Я, собственно, чего звонил: встретил в коридоре Печейкина, ну, с дорожно-постовой, он спрашивал, как тебя оперативно разыскать.
«Опять уловка, — подумал Глеб, предвосхищая следующий вопрос куратора. — Гриша не стал бы с таким вопросом подходить к Гарибацхелии, тем более, что номер телефона Глеба у Печейкина имелся. Сейчас, наверно, спросит про наши общие дела.
— … номерок я ему твой дал. Спрашиваю, какие у вас с Иванголовым точки соприкосновения? А он так ласково сощурился и говорит мне: Тамаз Георгиевич, я давал клятву Ментакрата, и нарушать её не собираюсь.
— Вы Гришу, что ли, не знаете? Дурачился он. А я к нему по делу обращался.
— Твоё дело: ориентировка на машину. Кого пасёшь?
Глеб чертыхнулся. От Гарибальди ничто не ускользнёт.
— Это по делу, Тамаз Георгиевич, — упрямо повторил Глеб. — Я отражу это в отчёте о проделанной работе…
— … который предоставишь сегодня не позже 18—00, — закончил за Глеба Гарибальди и не прощаясь отключился.
В чём Гарибальди не откажешь, так это в цепкой, чекистской хватке. Да человек он мягкий, сдержанный, лояльный, но как бравого гэбиста его неизменно выдают хитрованские приёмчики, эти повадки, замашки и наклонности. «Что у него там, спонтанная активизация третьего глаза?» — с тоской подумалось Глебу, просматривающему список пропущенных: четыре от Гарибальди, два от Печейкина, и ещё смска — от Гриши же. Он попытался открыть и прочитать сообщение, но телефон подвис на первой задаче и бесполезно крутил пиктограммку гиперпикселизированных песочных часов. Глупо пялясь в малоинформативный дисплей, Иванголову пришла мысль, что всё может быть банальнее и проще. Никакого третьего глаза или шестого чувства не надо, достаточно крошечного маячка для слежения за человеком. Глеб вполне допускал мысль, что его перемещения в пространстве могли отслеживаться его же коллегами, во всяком случае, мобильный телефон категорически точно стоял на прослушке. Это он знал наверняка по помехам для стереосистемы, которая фонила вблизи мобильника, даже если аппарат был выключен. К тому же полностью заряженная батарея дохла к вечеру, а ещё каких-то полгода назад, до начала операции Ю-9, аппарат легко держал заряд дня три или четыре. Так что всё-таки Гарибацхелия, надо думать, обходился без экстрасенсорных и сверхъестественных способностей, однако ж, про дело латышей не упомянул, как и про следование его рекомендации (или распоряжения всё же?) не спросил. Как не спросил, где Глеб, с кем встречался и так далее — обычные вопросы, которые могли задать кураторы.
