Борис Ильич сделал вид, что не расслышал её обидных слов. Неприятно и громко загремел стулом, елозя ножками по полу, придвинул к столу и сел.
— Анечка, а ты здесь, стало быть, живёшь? Лена про тебя ничего не говорила.
— Мы с Ленкой не так давно знакомы, — сказала Нэнси, снимая с огня опахнутый клубами пара вскипевший чайник. — Она помогала с жильём на первых порах. Я в Питере недавно, приехала работать. Думала, разживусь зарплатой — как-то рассчитаюсь, но с работой здесь что-то не сложилось.
Она плеснула крутого кипятку в чашки с засыпанной заваркой и, накрыв их кофейными блюдцами, осторожно перенесла за обеденный стол.
Джокока привычно, с нахальным взглядом, следила за её телодвижениями, расположившись на подоконнике между горшком гортензии и хлебницей. С некоторых пор, записав Нэнси в условный вайт-лист (приходилось, хотя двуногая того и не заслуживала, поскольку питала симпатии к офанаревшему вконец хорю), Джокока решила, что худой мир лучше доброй ссоры, поэтому благосклонно терпела новенькую, но из гордости никогда и ничего у неё не требовала и не просила. Старика она помнила по запаху, этот запах был раскидан по квартире задолго до появления Джоконды и её хозяйки здесь. Его она считала неотъемлемой частью пространства дома, который в отличие, скажем, от стены, мог появляться и исчезать, когда ему вздумается. Вот и сейчас вздумалось: не было, не было — и появился. Но раз появился, держим в уме, что в квартире теперь одним «препятствием» больше. Надолго ли? Если Нэнси полагала, что ненадолго, то сам Борис Ильич был иного мнения. Он вернулся домой и не знал, как теперь «просить» квартирантку, которой уже уплачено заранее. Он сильно рассчитывал заселиться во вторую комнату, и был неприятно удивлён, узнав, что она занята неучтённой жиличкой Лены.
— Решаешь свои жилищные вопросы за чужой счёт, — подытожил Борис Ильич и посуровел. — Нет, я не осуждаю. Каждый крутится, как может. Ты, кстати, кто по профессии? Тоже биолог?
— Я предполагала здесь работать, — сказала строго Нэнси, — и жить за чужой счёт не входило в мой бизнес-план.
Она запоздало фыркнула на предвзятое заявление Бориса Ильича. Хотела возразить ещё, но передумала. Поняла, что перепилит сук, на котором сидит, и сковырнётся. Что ни говори, она здесь по всем разделам и статьям на правах птичьих, то бишь беспризорных, а потому оспоримых и заведомо попранных. Конечно, можно было соврать, что она, скажем, родственник из Мелитополя, приехала пожить к условной сестре-племяннице-кузине. Но она не станет скатываться до гнусных побрехушек. Так недалеко совсем ороговеть душой. Нэнси глубоко вздохнула и добавила ровным, спокойным тоном: — И я не биолог. Я окончила филфак.
— Ух ты, — удивился старик, — философия!
— Ух ты филология, — передразнила Нэнси. — Я филолог по образованию.
Суровое выражение лица Бориса Ильича потеплело — признал своего.
— А я лингвист. Мы с тобой, в каком-то смысле, коллеги.
Нэнси не согласилась.
— Я любитель слова и сфер его приложения, а вы — исследователь языка, его образования, развития. Это другое.
— Бросьте, коллега, — в тон ей ответил беспечно Борис Ильич и хлебнул обжигающего чаю. — Как говорят в этом случае в Айдахо: horse radish is not sweeter than radish, что переводится, как хрен не слаще редиса.
— Они называют хрен лошадиной редькой? Кто бы мог подумать. Вы были в Айдахо?
— Нет, но я синхронизировал одного фермера из Маунтин-Хоума. Том Джонс, кажется. Крепкий малый, кровь с молоком. Докладывался на симпозиуме кооператоров, и оказался не только бывалым остряком, но и крепким пошляком. Я на синхроне работал без напарника. Ох, и заставил меня в тот день этот Джонс краснеть.
— Вы занимаетесь переводами с английского?
— А также с немецкого, французского и португальского, — не без гордости присовокупил Борис Ильич. — Хотя, сказать вернее, занимался. Всё это в прошлом. Сейчас, слава богу, на заслуженном.
— Борис Ильич, не глянете книгу одну? — вдруг сообразила Нэнси, вспомнив про подарок.
— Что за книга? — заинтересовался старик. — По филологии?
— Вообще ни разу, — замотала головой Нэнси и прошмыгнула в свою комнату, где на софе оставила Ленкин подарок. Она вернулась, прижимая томик к груди. — Но, похоже, это сборник стихов поэзии на немецком и английском.
— Сближение поэзии с филологией — магистральная линия развития стихотворчества в двадцатом веке, — сказал Борис Ильич с чуть высокомерной и занудной интонацией преподавателя. — Конечно, ни один человек не может быть поэтом, если он не чувствует слова.
— Это не для меня, в том-то и дело! — сказала Нэнси и протянула книгу старику. — На подарок Лене. У неё завтра день рождения.
Борис Ильич отставил чашку и трепетно взял в руки издание.
— День рождения? Какая прелесть!
Борис Ильич хотел сказать что-то ещё, но неожиданно умолк, уставившись в обложку.
— Откуда у тебя эта книга? — подозрительно сказал он.
— Я приобрела её в букинистической лавке.
— В какой?
— Не всё ли вам равно?
Старик вдруг повёл себя странно. Он с удивлением осмотрел обложку книги, поднялся с места и возвысил торжественный палец. Неистово затряс им, силясь что-то сказать, затем швырнул с силой книгу об стол и закудахтал растревоженной наседкой. Ему стоило труда составить связанную фразу. Не лишённой обаяния рифмованной патетики, она, тем не менее, показалась Нэнси маловразумительной.
— Детишки, — рыкнул он безадресно, — ну что вам не сидится на солнечном припёке, ну что вы отовсюду тащите всё, как сороки? Ну, насосались из пальца крылатой банальности — и будет, будет вам! Нет же, надо запечатлеть, сгустить, оформить действие, чтобы никто не смел сказать «нет ничего оригинального». А кто за вас будет ручаться, душенька? Нет, я спрашиваю — кто, пока вы питаете патологическую одержимость чиркать поперёк линованной бумаги?
На этом исповедь на кухне перед чайником оборвалась. Борис Ильич как-то тихо слился и больше в тот вечер не сказал ни слова. Обивая углы, двигался из кухни в коридор и обратно. Замаявшись, оккупировал санузел. С грохотом приводил в действие сливной бачок. После мылся армейским способом — по пояс в раковине, холодной водой, отфыркиваясь и трубно сморкаясь ноздрями — попеременно — левой, правой. Долго, любовно умащивал эмалево-чугунные нутра тоненьким матрацем и свежей, хрусткой от крахмала простынёй, добытыми из чемодана, не давая Нэнси ни малейшего шанса занять оборону ванны.
Ночь была совершенно несносной для обоих. Старик изнемогал на прокрустовом ложе, ворочался, ворчал, по-воровски, украдкой, шнырял по квартире, разминал затёкшие чресла, отжимался от пола и делал прыжки с прихлопами над головой. Волей-неволей Нэнси пробуждалась под эти звуки, нащупывала утянутую с кухни и наготовленную под подушкой скалку для раскатки теста и слушала, как исполнял ночной кордебалет старик.
