— Мы здесь вроде как по делу, — поддержала Нэнси зачин официанта. — Может, закажешь просто кофе? По-русски…
— «Просто» и «по-русски» — это разные кофейные напитки, — вредным голосом сообщил официант. — По-русски — это с водкой, а просто-кофе мы не держим. Есть, — он начал загибать пальцы, — американо, гляссе, двойной чёрный…
— Хорошо, не продолжай, — нервно зевнул Гилленхаал. — Сделай мне аккуратно отредактированную версию ирландского, чтобы это утро было добрым.
— Сделаем, — кивнул официант и, окинув взглядом всю благочестивую компанию, исчез.
— Предлагаю, что ли, познакомиться поближе! — предложила Анна Четвёртая, та, что пришла на встречу раньше Нэнси. Она внимательно осмотрела всех, остановив свой взгляд на Первой.
— Не думаю, что это хорошая идея. Если мы до сих пор не раскрыли наших настоящих имён, то незачем это делать сейчас.
Нэнси начала бодро, но быстро потускнела голосом.
— Все наслышаны о возможном вреде теорий заговора для здоровья? Я хочу сказать, я не параноик, но это вовсе не значит, что за нами не следят.
— Ну, большой брат — это, как правило, реально существующий человек, — сказал Гилленхаал. — Думаете, это официант, зажавший виски?
Он хохотнул.
— Я серьёзно, — надула губы Нэнси. — Всю дорогу меня пас мужик с боковушки. Он не сводил глаз ни на минуту. Ехал с какой-то тонкой папкой, совершенно без вещей. Тоже странно, согласитесь. На вокзале будто бы пропал, исчез в толпе, а потом я увидела его снова. Он караулил у метро. Пришлось даже брать такси.
— Суперагент не будут пялиться на объект слежки и тем самым раскрывать себя, — авторитетно заметил Гилленхаал. — Это в высшей степени непрофессионально. Но, если прикинуть, что это специалист по наблюдениям за девушками и только за девушками, то всё становится на свои места. Скорее всего, это начинающий пикапер, заваливший практику из-за своей природной робости. Вообще привлекательным девушкам часто кажется, что за ними идёт масштабная беспрерывная слежка. Обычно уровень этой масштабности находится в прямой зависимости от степени смазливости объекта, так что, как-то так. Ну, то есть всё логично!
— Ты математик, что ли? — Резким бульдожьим движением Алек вскинул голову и, театрально переигрывая, сально подмигнул.
— Нет, — возразила ему Анна Вторая, — очевидно перед нами не знающий трусости пикап с высоким уровнем прокачанности. Не меньше восьмидесяти.
— Так я же об этом, — расстроился Алек: попытки шутить у него всегда выходили натужными и будто бы неловкими, за которые хотелось извиняться.
— А давайте как-то сконцентрируемся на том, что сказала Первая, — предложила Третья. — В смысле конспирации я обеими руками «за».
— Ну серьёзно, девоньки! Не умножайте сущностей сверх необходимого, — запротестовал Гилленхаал. — Кто из вас слышал про бритву Оккама, а? Это такой фундаментальный принцип мышления, назван в честь философа, жившего в хрен знает какую эпоху. Он гласит: выбирая одну из нескольких гипотез, объясняющих некое явление, надо начинать с самой простой из них, и только убедившись в том, что она не работает, переходить к более сложной.
— Да ты, брат, не математик, ты философ.
— Я наблюдатель. Эмпиреец! — не то в шутку, не то всерьёз сказал Гилленхаал. — Чем больше наблюдений, тем лучше. Мир полон верификациями. Любая ситуация проще, чем вы о ней думаете. Всё, что происходит вокруг, только подтверждает это. Уверяю: за нами нет шпионской слежки. Нет никакого недрёманного ока или большого брата. Есть воображение. А ещё интерпретация. Это даже не инстинктивное желание, а простой детский импульс, который иногда живёт в нашем мозгу.
— Ишь ты, — удивилась Нэнси, — прямо раскрыл глаза на новые истины, скрытые от непосвящённых.
— Ну так, свои люди. Сочтёмся, — снова пошутил Гилленхаал. В этот момент принесли заказ.
Рассыпанные по тарелке тепличные овощи сосуществовали рядом с пошинкованной в кубы мокрой брынзой. Подсыхающие огурцы грустили с подвялыми, сморщенными помидорами. Скромные ломтики финского сервелата пытались прикрыть своими светившими тельцами пластины чёрствого бородинского, и у них это никак не получалось: сервелата был мало, хлеба много. Галеты были слишком пресны, рулеты задерживались, а борщ, по заверению Гилленхаала, был отменным, вот только без обязательной в таких случаях сметаны. Сметаны не было во всём кафе! Кофе — кофе был выше всяческих похвал, впрочем, как и облепиховый чай, который подали в кондовом чайнике из чугуна или какого другого сурового металла. Надо отдать должное, напитки здесь готовить умели, жаль, что на этом превосходство заведения «Номер один» преждевременно иссякало.
Общая, но не очень качественная трапеза не способствовала сплочению коллектива. Она разожгла в нём творческий азарт, но повела разговор в отнюдь не самое угодное русло. Когда сообщники заглянули друг другу в глаза, они по-прежнему не знали, что им обсуждать, и немедленно подвели самих себя к неплодотворному флейму. Пока он был в рамках квакообразующего сабжа, но уже попахивало приближением чего-то эпичного и запредельного.
— Текст здоровый, гад, и сильный, как носорог, — высказывался Алек, доедая бутерброд и запивая его чаем. — Этот Рушди, надо признать, способен метать перуны по такому поводу, что закачаешься.
— А, по-моему, какая-то производственная труха! — Гилленхаал разомлел от кофе, его щёки пылали алым. — И всё же необходимо отдать должное исламу с его концентрацией внимания на злости. Как легко её почувствовать, но как трудно выразить, не так ли?
— Кое-что из того, что мы считаем злом, в действительности оказывается добром, — не согласилась с Гилленхаалом Анна Четвёртая.
— И наоборот, — лениво растягивая слова, ухмыльнулся Гилленхаал. — Определения добра и зла, которые дает ислам, основываются на дихотомии. Такая бескомпромиссность является особенностью религиозного образа мысли. Если доводить его до логического предела, конечно.
Он помолчал и неопределённо присовокупил:
— Так что Рушди либо маньяк, либо пророк, но уж точно не писатель.
— По-твоему, маньяки или пророки не могут писать хорошую литературу? — Алек растерянно остановил рассуждения другого Алека.
— А, по-твоему, могут? Слушай, ты либо маньяк, либо пророк, либо поэт. В противном случае, получаются деривативы — производные от производных, а это невозможно. У хорошего поэта всё уходит в поэзию, у пророка в проповедь, а у маньяка в оргию. Как бы это объяснить на пальцах? Ты не можешь мутить всего понемногу, расплачиваясь за это всем подряд.
— Расплачиваясь с кем? — не поняла Анна Четвёртая.
— Ёпт, да не знаю… с судьбой, эпохой, со смертью. Ты всегда кому-то должен. Разве нет?
— Значит, — уточнил Алек, — по твоей схеме, и математик быть переводчиком не может?
— Да не математик я… вот пристал же, — скислился Гилленхаал. — Я лейтенант-историк.
