Юношей Румольд Фортитюд Прадо решил нарушить семейную традицию и пуститься в самостоятельное плавание по неизведанным морям-океанам. Жизнь за прилавком была не для него. Он ненавидел кланяться и шептать, отвлекаться на покупателей с их чаяниями, расстройствами и естественными отправлениями организма. Прадо хотел расширить горизонты науки, медицины и собственного разума. Его неутомимая экспериментаторская натура ничуть не изменилась с того самого дня, когда он, студент-медик, лизнул пятно на простыне, чтобы определить состав примеси, убившей богатую вдову. Не угасла в нем и жгучая любознательность. В последнее время активный интерес у него вызывают месмеризм, спиритуализм, вегетарианство, путешествия во времени с использованием магнитов и терапевтический потенциал галлюциногенных веществ.
Полки Прадо – закругленные, разумеется – забиты периодикой, брошюрами и книгами, расставленными в организованном беспорядке, ибо доктору нравится сопоставлять несопоставимое.
Несколько дочиста выскобленных рабочих столов заставлены приборами, свидетельствующими о разносторонней деятельности Прадо. Здесь есть и перегонные кубы, и спиртовки, ступы с пестами, мензурки и колбы, выпарные чаши и тигли, треножники и воронки, зажимы, штативы и пробирки.
Сейчас Прадо склонился над одним из своих столов, сосредоточенно рассматривая некое вещество в маленькой круглой чаше. Внешне Прадо – полная противоположность своей жене: его отличает аристократичная худощавость, она – кругленькая и пухленькая, как сочный плод. Прадо среднего роста и сложен пропорционально: фигура, руки, ноги у него стройные, мускулистые, грациозные. Только волосы выдают его возраст: они седые, но густые и длинные, заплетены в косичку, завязанную черной бархатной лентой. Высокий лоб, прямой нос, упрямый подбородок, аккуратные бакенбарды. Одевается он так же элегантно, как и выглядит, но наряды у него простые и строгие. Единственное украшение – жемчужная капелька-серьга, которую он носит непринужденно, на манер корсаров. Глаза янтарного оттенка сами по себе добрые, и, имея привычку вглядываться, щуриться, подолгу наблюдать, способны лучиться теплотой и вспыхивать мятежным огнем, что всегда указывает на раскованный ум. В наружности доктора Прадо сочетаются утонченность и первобытность.
– Брайди… – Не отрывая глаз от чаши, Прадо вскидывает изящную руку. – Дай мне пару минут.
Звон колокольчика внизу предупреждает Брайди, что наверх подают какой-то груз. Она отворяет окно на балкон и принимает приехавший в люльке укутанный сосуд. Один из воронов, воспользовавшись случаем, влетает в лабораторию, приветствуя Брайди низким угрожающим «кар».
Руби устраивается на стуле рядом с конторкой и кладет цилиндр на колени. Вид у него подавленный – таким он предстает перед Брайди впервые.
Ворон подле него бьет крыльями, бочком медленно передвигается по столу, скользя когтями по полированному дереву, а сам одним глазом свирепо поглядывает на покойника.
– Птица меня видит! – восклицает Руби, повеселев.
– Это же ворон, – шепотом отвечает ему Брайди. – Он все видит.
Ворон, не выказывая признаков волнения, принимается невозмутимо прихорашиваться.
* * *
Прадо внимательно рассматривает фотографию.
– Перво-наперво давай пройдемся по фактам. Кристабель – необычный ребенок. В чем это выражается?
– Она пробуждает воспоминания, внушает гневные мысли, глаза у нее меняют цвет, она кусается, как щука, приманивает улиток, насылает сырой туман, топит людей, нагоняя воду.
Прадо кивает.
– В подтверждение всего перечисленного мы имеем шрамы на руке дочери доктора, гору пустых раковин от улиток и под ковром в детской – влажное пятно в форме человеческой фигуры, возможно, след от трупа.
– Примерно так.
– Не спорю, глаза у этого ребенка слишком светлые и как будто затянутые пеленой, однако искусство фотографии позволяет добиваться многих необычайных эффектов. – Он возвращает фотографию Брайди. – И сэр Эдмунд Берик утверждает, что он ее отец?
– Сомнительное утверждение. Не исключено, что он приобрел ее в свою коллекцию. Ты с ним знаком?
– Только по переписке. Область его интересов составляют главным образом организмы, живущие в морской воде, и некоторые пресноводные. Сухопутными он не занимается. Птицы тоже не его стихия, за исключением болотных.
Ворон перескакивает с конторки на затылок Прадо. Ласково каркнув, он потирает клюв о его волосы. Прадо подносит к птице руку, собираясь погладить ее, и она щиплет его ладонь.
– Нехорошо, дорогая. – Он поворачивается к сосуду на своем столе. – Что мне хотелось бы знать, так это откуда у сэра Эдмунда Уинтерова Русалка. После смерти миссис Имс коллекция ее покойного мужа отошла Гидеону, но после смерти сына… – Помедлив, он задумчиво продолжает: – Пока адвокаты воевали и не объявились дальние родственники, поместье Имсов оставалось бесхозным. Уинтерова Русалка исчезла без следа… Вполне вероятно, что ее украл и продал кто-то из нечистых на руку слуг.
Прадо распахнул дверь в прошлое, впустив его призрак. Тот со свистом носится по комнате: застарелый страх, мучительная боль. Брайди старается дышать ровно, чтобы успокоить расходившееся сердце.
– Что до Хайгейтских останков, ты усматриваешь связь между замурованным младенцем и этой забальзамированной русалкой?
– Они каким-то образом связаны, Прадо, – кивает Брайди.
– Зубы?
– Да, в первую очередь.
– Ты, конечно, слышала про фиджийскую морскую деву?
[34]
– Про ту, что наполовину обезьяна-капуцин, наполовину – лосось? Ты хочешь сказать, что Кристабель – фиджийская морская дева?
– Я хочу сказать, Брайди, что людей можно обмануть или же они сами себя обманывают. У детей, что бегают здесь на мельнице, всякого рода странности. Некоторые из них действительно несколько необычны, но они все – люди.
– Знаю, но это другой случай.
– Уинтерова Русалка – чудо, не спорю. – Прадо сдержанно улыбается. – Не уверен, что у меня самого хватило бы наглости увести ее из-под носа у сэра Эдмунда. – Он осторожно подбирает слова. – Но это – не настоящее существо; его создал гений. А ребенок, которого ты ищешь, сколь бы уникальным он ни был, – человек.
– А как же улитки, туман, глаза, меняющие цвет…
