– Вы же пытаетесь, – вздохнула я. – Мы стараемся сделать все, что в наших силах. Я не так часто занимаюсь делами по оспариванию смертной казни, как мой босс. Он работал в Виргинии, а потом переехал на Север. Эти дела как эмоциональные минные поля: изучаешь заключенного и оправдываешь какое-нибудь гнусное преступление тяжелым детством, алкоголизмом, нервным срывом или наркотиками, пока не встретишься с родственниками жертвы и совершенно иным уровнем страданий. И вдруг начинаешь немного стыдиться того, что находишься в лагере защитников. – Я подошла к маленькому холодильнику, стоявшему у шкафа с картотекой, и достала бутылку воды для священника. – Шэй виновен, отец. Суд уже сообщил нам об этом. Джун это знает. Я тоже знаю. Все понимают, что неправильно казнить невиновного человека. Возникает вопрос: а правильно ли казнить виновного человека?
– Но вы пытаетесь добиться его повешения, – заметил отец Майкл.
– Я не пытаюсь добиться его повешения, – возразила я. – Я хочу защитить его гражданские свободы и в то же время привлечь внимание к проблемам смертной казни в этой стране. Единственный путь сделать то и другое – найти для него тот способ казни, который нужен ему. В этом заключается разница между вами и мной. Вы же хотите найти для него тот способ умереть, который нужен вам.
– Но ведь именно вы заметили, что сердце Шэя может оказаться неподходящим для девочки и вообще нежизнеспособным. И даже если оно подойдет, Джун Нилон ни за что не согласится принять его, – возразил священник.
Такое, конечно, было вполне возможно. Но, планируя встречу Джун и Шэя, отец Майкл совершенно выпустил из виду мысль, что, для того чтобы простить кого-нибудь, надо прежде всего помнить, какое зло вам причинили. А для того чтобы забыть, надо признать свою роль в случившемся.
– Если мы не хотим, чтобы Шэй потерял надежду, – сказала я, – нам самим не следует ее терять.
Майкл
В те дни, когда я не проводил полуденную мессу, то навещал Шэя. Иногда мы беседовали о телефильмах, которые видели. Мы оба очень переживали за Мередит из «Анатомии страсти» и считали девушек из «Холостяка» горячими, но тупыми как пробка. Иногда мы разговаривали о плотницком ремесле, о том, как кусок дерева сам наводит на мысль, что с ним делать. То же самое я мог бы сказать о прихожанине в беде. По временам мы беседовали и о его деле: о проигранных апелляциях, об адвокатах, работавших с ним все эти годы. Не всегда он бывал рассудительным и спокойным. Порой вдруг принимался бегать по камере, как посаженный в клетку зверь, или раскачиваться туда-сюда. В такие минуты он перескакивал с темы на тему, словно это был единственный способ пробиться сквозь джунгли своих мыслей.
Однажды Шэй спросил меня, что говорят о нем за стенами тюрьмы.
– Ты же знаешь, – сказал я. – Ты смотришь новости.
– Они думают, я могу их спасти, – проронил Шэй.
– Ну да.
– Это в высшей степени эгоистично? Или эгоистично будет, если я не попытаюсь?
– Шэй, я не могу решить это за тебя.
Я пододвинул табурет ближе к двери камеры, чтобы создать более доверительную обстановку. У меня ушла неделя на то, чтобы отделить собственные ощущения в отношении дела Шэя от его ощущений. Я с изумлением узнал, что Шэй считает себя невиновным. Правда, начальник тюрьмы Койн сказал мне, что каждый заключенный независимо от приговора считает себя невиновным. Я недоумевал: неужели его воспоминания о тех событиях со временем размылись? Я сам прекрасно помнил эти ужасные улики, словно их предъявили мне вчера. Когда я немного надавил на него, поощряя рассказать подробней о несправедливом приговоре и объясняя ему, что Мэгги сможет использовать эту информацию в суде, а потом спросил, почему он пассивно согласился с казнью, если не был виновен, он замолчал. Он вновь и вновь повторял, что произошедшее тогда теперь не имеет значения. Я пришел к пониманию, что заявление о собственной невиновности скорее имеет отношение не к фактам его дела, а к хрупкой связи между нами. Я становился его наперсником, и он хотел, чтобы я хорошо о нем думал.
– Что, по-вашему, проще? – спросил Шэй. – Знать, что умрешь в определенный день и время, или знать, что это может случиться в любой момент, когда меньше всего этого ожидаешь?
В моем мозгу молнией промелькнула мысль: «Ты спрашивал об этом у Элизабет?»
– Я предпочел бы не знать, – ответил я. – Проживать каждый день, как свой последний, и все такое. Но по-моему, если знаешь, что скоро умрешь, то Христос научит, как сделать это с достоинством.
– Только подумайте! – ухмыльнулся Шэй. – У вас ушло целых сорок две минуты на то, чтобы вспомнить о старом добром Иисусе.
– Прости. Издержки профессии, – сказал я. – Когда Он говорит в Гефсиманском саду: «Отче Мой! если возможно, да минует Меня чаша сия…»
[9], то противится року… но в конечном счете принимает Божью волю.
– Трудно Ему пришлось, – заметил Шэй.
– Ну конечно. Когда Он нес крест, ноги у Него подгибались от усталости. В конце концов, Он был просто человеком. Можешь быть отважным, но это не спасет тебя от рези в желудке. – Я замолчал под пристальным взглядом Шэя.
– Вы когда-нибудь задумывались, что в корне не правы?
– В чем?
– Во всем. В том, что сказал Иисус, что Иисус хотел сказать. Он ведь даже не написал Библию. В сущности, люди, действительно написавшие Библию, не жили во времена Иисуса. – Наверное, у меня был совершенно ошарашенный вид, потому что Шэй торопливо продолжил: – Не то чтобы Иисус не был по-настоящему крутым – великий учитель, отличный оратор, бла-бла-бла. Но… Сын Бога? Где доказательство?
– В этом и заключается вера, – сказал я. – Верить, не видя.
– Ладно, – кивнул Шэй. – А те люди, которые верят в Аллаха? Или в то, что верный путь – Восьмеричный? Как мог парень, ходивший по воде, быть крещеным?
– Мы знаем, Иисуса крестили, потому что…
– Потому что так сказано в Библии? – рассмеялся Шэй. – Кто-то написал Библию, но это не был Господь. Точно так же кто-то написал Коран и Талмуд. И он, должно быть, решал, что будет понятно, а что – нет. Это вроде того, как пишешь в письме обо всем, чем занимался в отпуске, но умалчиваешь об украденном бумажнике и пищевом отравлении.
– Тебе действительно нужно знать, было ли у Иисуса пищевое отравление? – спросил я.
– Вы не понимаете главного. Нельзя открыть Евангелие от Матфея на главе двадцать шесть, стих тридцать девять или Евангелие от Луки на главе пятьсот, стих сорок три
[10] и прочитать это как факт.
– Видишь ли, Шэй, тут ты не прав. Я могу открыть Евангелие от Матфея на главе двадцать шесть, стих тридцать девять и знать, что это Божье слово. Или Луку на главе пятьсот, стих сорок три, если так далеко зайдет.
