– Просто я хочу отдать ей свое сердце…
– Понимаю. Но ради этого вы, по существу, согласились на собственную казнь.
Он слабо улыбнулся:
– И здесь, похоже, мой голос не засчитали.
– Вам же ясно, что я хочу сказать, – возразила я. – Ваше дело, Шэй, как луч маяка, осветит проблему высшей меры наказания, но вы станете жертвенным агнцем.
Он вздернул подбородок:
– Кто я, по-вашему? – (Я замялась, не совсем понимая, о чем он спрашивает.) – Вы верите в то, во что верят все они? – спросил он. – Или во что верит Люций? Вы считаете, я могу творить чудеса?
– Я не верю в то, чего не видела, – твердо произнесла я.
– Большинство людей просто хотят верить в то, что им говорит кто-то другой, – заявил Шэй.
Он был прав. Именно поэтому я была так подавлена в офисе отца. Будучи убежденной атеисткой, я иногда с ужасом думаю о том, что может и не быть Бога, пекущегося о нашем благе. Вот почему столь просвещенная страна, как США, по-прежнему имеет закон о смертной казни. Страшно подумать, какое правосудие – или его отсутствие – возобладало бы, не будь этого закона. Факты успокаивают, и мы перестали спрашивать, откуда они берутся.
Пыталась ли я понять, кем был для меня Шэй Борн? Я не купилась на то, что он якобы Сын Божий. Но раз уж это привлекало к нему внимание прессы, я подумала, как хорошо ему удается вызывать у людей подобные мысли.
– Если на этой встрече вам удастся убедить Джун простить вас, Шэй, то, возможно, не придется жертвовать своим сердцем. Может быть, после общения с ней у вас улучшится настрой, и тогда мы сможем попросить ее поговорить с губернатором о смягчении вашего приговора до пожизненного заключения…
– Если вы это сделаете, – прервал меня Шэй, – я убью себя.
У меня отвисла челюсть.
– Почему?
– Потому что, – сказал он, – мне надо выбраться отсюда.
Сначала я подумала, что он говорит о тюрьме, но потом увидела, как он стискивает руки, словно желая освободиться из тюрьмы собственного тела. И разумеется, я сразу подумала об отце и тшуве. Неужели я правда помогу ему, позволив умереть на его условиях?
– Давайте сделаем это шаг за шагом, – уступила я. – Если у вас получится объяснить Джун Нилон, зачем вам это надо, я постараюсь, чтобы суд тоже это понял.
Но он вдруг словно отключился, погрузившись в свои мысли.
– Завтра увидимся, Шэй, – произнесла я, подойдя к нему, и собралась дотронуться до его плеча, чтобы предупредить о своем уходе.
Но едва я протянула руку, как оказалась распростертой на полу. Надо мной стоял Шэй, не менее меня шокированный ударом, который он нанес.
В комнату ворвался надзиратель, повалил Шэя на пол и, прижав коленом к полу, надел ему наручники.
– Вы в порядке? – крикнул он мне.
– Да, в порядке… просто поскользнулась, – солгала я, чувствуя, как на левой скуле вспухает рубец, наверняка замеченный офицером; борясь со страхом, я проглотила ком в горле и сказала: – Можете дать нам еще пару минут?
Я не стала просить офицера снять с Шэя наручники: не такая уж я храбрая. С трудом поднявшись на ноги, я дождалась, пока мы снова не остались одни.
– Простите, – выдавил он из себя. – Простите, я не хотел… иногда, когда вы…
– Шэй, сядьте! – велела я.
– Я не собирался этого делать. Я не видел, как вы подошли. Я думал, вы… вы хотели… – Он задыхался. – Простите.
Это был мой промах. Человек, одиннадцать лет пробывший в заключении, чей единственный контакт с другим человеком состоял в надевании и снятии наручников, совершенно не подготовлен к простому проявлению симпатии. Он инстинктивно увидит в этом угрозу своему личному пространству, вот почему я оказалась распростертой на полу.
– Больше это не повторится, – заверила я его.
Он истово затряс головой:
– Да!
– Увидимся завтра, Шэй.
– Вы очень злитесь на меня?
– Нет.
– Злитесь, я вижу.
– Не злюсь, – сказала я.
– Значит, вы сделаете кое-что для меня?
Меня предупреждали об этом другие адвокаты, работавшие с заключенными: те без конца что-то вымогают. Выпрашивают почтовые марки, деньги, еду. Ваши звонки их родным. Они законченные мошенники. Какую бы симпатию вы к ним ни испытывали, следует напоминать себе, что они будут выпрашивать все подряд, потому что у них нет ничего.
– В следующий раз расскажите мне, каково это – ходить босиком по траве, – попросил он. – Раньше я знал, но теперь не могу вспомнить… Просто я… хочу снова узнать, что это такое.
Я засунула блокнот под мышку.
– Увидимся завтра, Шэй, – повторила я и кивнула офицеру, который должен был выпустить меня.
Майкл
Шэй Борн вышагивал по камере. Пять кругов в одну сторону, пять в другую.
– Все будет хорошо, – сказал я, чтобы успокоить себя и его тоже.
Мы ожидали, когда его отведут в комнату, где состоится наша встреча с Джун Нилон в рамках реституционного правосудия, и оба волновались.
– Поговорите со мной, – попросил Шэй.
– Хорошо. О чем хочешь поговорить?
– Что скажу я. Что скажет она… Я не смогу найти нужные слова, я точно знаю. – Он умоляюще посмотрел на меня. – Я все испорчу.
– Просто, Шэй, говори то, что нужно сказать. Всем трудно бывает найти слова.
– Ну, хуже, когда знаешь, что человек, с которым говоришь, считает тебя полным дерьмом.
– Иисусу это удавалось, – заметил я, – и Он ведь не посещал по вторникам курсы по общению в Ниневии.
Я открыл Библию на Евангелии от Луки:
– «Дух Господень на Мне; ибо он помазал Меня благовествовать нищим…»
[12]
– Можно хотя бы сейчас не штудировать Библию? – простонал Шэй.
– Это пример, – пояснил я. – Иисус произнес это, когда вернулся в синагогу, в которой вырос. И знаешь, у той конгрегации было к Нему много вопросов, – в конце концов, они выросли вместе с Ним и знали Его еще до того, как Он начал творить чудеса. Так что, не дожидаясь, пока они начнут в Нем сомневаться, Он сказал им слова, которые они жаждали услышать. Он дал им надежду. – Я взглянул на Шэя. – Вот что тебе надо сделать в разговоре с Джун.
Дверь на первый ярус открылась, и вошли шестеро офицеров в бронежилетах и защитных масках.
– Не говори, пока не попросит посредник. И постарайся объяснить ей, почему это так для тебя важно, – напутствовал я в последний момент.
Как раз тогда первый офицер дошел до двери камеры.
