В поисках какого-нибудь рецепта с телефонным номером Грейс я открыл зеркальную аптечку. Там были лосьоны, кремы и скрабы, зубная паста, зубные нити и дезодоранты. На ярлыке флакона с пилюлями я увидел телефонный номер Грейс. Я записал его ручкой на ладони и поставил пилюли обратно на полку, рядом с маленькой фотографией в рамке. За столом сидели двое детей: Грейс была на высоком стуле со стаканом молока перед ней, а Шэй склонился над рисунком. Дракона или, быть может, ящерицы.
Он улыбался во весь рот.
Каждый заключенный – чей-то ребенок. И также – каждая жертва.
Я вышел из ванной. Протягивая Грейс карточку со своим именем и номером телефона, я поблагодарил ее.
– На тот случай, если вы передумаете.
– Обычно я не передумываю, – сказала Грейс и закрыла за мной дверь.
Было слышно, что она задвигает засов, и я увидел, как на окне опускается занавеска. У меня перед глазами стоял рисунок дракона в рамке, висящий в ванной комнате. В верхнем левом углу его было написано: «Для Грейс».
Я уже почти доехал до Кроуфорд-Нотча, когда понял, что именно меня смущает в детской фотографии Шэя. На ней он держит карандаш в правой руке. Но в тюрьме, когда ел или писал, он был левшой.
Может ли что-нибудь в течение жизни столь радикально измениться? Или все эти преобразования в Шэе – от смены доминантной руки до его чудес и способности цитировать Евангелие от Фомы – произошли благодаря какой-то одержимости? Все выглядело как плохой фантастический фильм, но это не значит, что такого не могло случиться. Если пророки могли быть одержимы Святым Духом, то почему не может убийца?
Или, возможно, все проще. Возможно, наша ипостась в прошлом несет информацию о том, кем мы станем в будущем. Может, Шэй намеренно поменял доминантную руку. Может, он культивировал чудеса для того, чтобы искупить столь тяжкий грех, как поджог, унесший жизни двух человек – одного буквально, а второго метафорически. Меня вдруг осенило, что в Библии ничего не сказано о жизни Иисуса от восьмилетнего возраста до тридцати трех лет. Мог ли он совершить нечто ужасное? Что, если его последние годы были реакцией на это?
Можно совершить ужасный проступок и потом всю оставшуюся жизнь пытаться искупить вину.
Я знал это лучше любого другого.
Мэгги
Последний мой разговор с Шэем Борном перед его выступлением в качестве свидетеля не очень удался. Пока он сидел в изоляторе, я напомнила ему о том, что произойдет в суде. Шэй едва ли сумел бы справиться с каверзными вопросами. Он мог с одинаковой вероятностью проявить агрессивность или в страхе свернуться калачиком за деревянным ограждением. В любом случае судья счел бы его ненормальным, а этого нельзя было допустить.
– Значит, после того как маршал поможет вам сесть, – объяснила я, – вам принесут Библию.
– Мне она не нужна.
– Понятно. Но на ней нужно поклясться.
– Я хочу поклясться на книжке комиксов, – заявил Шэй. – Или на «Плейбое».
– Придется произнести клятву на Библии, – сказала я, – потому что нам следует играть по правилам, прежде чем нам разрешат изменить игру.
Как раз в этот момент пришел федеральный маршал и сообщил, что суд сейчас начнется.
– Пожалуйста, смотрите только на меня, – напомнила я Шэю. – Ничто другое в зале суда не имеет значения. Только наша беседа вдвоем.
Он кивнул, но я видела, что он нервничает. А сейчас, когда его привели в зал суда, все тоже это увидели. Его руки и ноги были закованы в кандалы, пристегнутые цепью к поясу. Все эти цепи зазвенели, когда он усаживался рядом со мной. Он наклонил голову, бормоча слова, слышные только мне. Он ругал маршала, который привел его в зал суда, но, к счастью, люди, видевшие, как у него беззвучно шевелятся губы, вероятно, думали, что он молится.
Как только я вызвала Шэя на свидетельское место, галерея для публики погрузилась в гнетущую тишину. «Ты не такой, как мы, – казалось, говорило молчание замерших там людей. – И никогда не будешь». Еще не задав ни единого вопроса, я получила ответ: никакая набожность не отмоет руки убийцы.
Я встала перед Шэем, дождавшись, когда он посмотрит мне в глаза. «Сосредоточься», – одними губами произнесла я, и он кивнул, потом ухватился за ограждение свидетельского места, и его цепи зазвенели.
Черт возьми! Я забыла предупредить его, чтобы держал руки на коленях, тем самым меньше напоминая судье и публике, что он опасный преступник.
– Шэй, – начала я, – почему вы хотите пожертвовать свое сердце?
Он смотрел прямо на меня. Хороший мальчик.
– Я хочу ее спасти.
– Кого?
– Клэр Нилон.
– Но вы не единственный на свете, кто может спасти Клэр, – сказала я. – Найдутся другие подходящие доноры сердца.
– Я единственный, отобравший у нее очень многое, – произнес Шэй именно так, как мы репетировали. – Я должен многое ей отдать.
– Речь идет о чистой совести? – спросила я.
Шэй покачал головой:
– О том, чтобы покончить с прошлым.
Пока все нормально, подумала я. Он говорил разумно, ясно и спокойно.
– Мэгги, может быть, остановимся? – сказал вдруг Шэй.
Я напряженно улыбнулась:
– Не сейчас, Шэй. У нас осталось еще несколько вопросов.
– Эти вопросы – полное дерьмо.
В задних рядах послышался негодующий возглас – наверное, одной из старушек, вошедших гуськом в зал суда с Библиями в стеганых обложках и со времени менопаузы не слышавших бранного слова.
– Шэй, мы не пользуемся таким языком в суде, – сказала я. – Не забыли?
– Почему это называется «суд»?
[21] – спросил он. – Это не похоже на теннисный корт или баскетбольную площадку, где играют в игру. Или, может быть, вы-то как раз играете, поэтому здесь есть победитель и проигравший, хотя вы понятия не имеете, как подавать трехочковый бросок. – Он взглянул на судью Хейга. – Готов поспорить, вы играете в гольф.
– Миз Блум, – подал голос судья, – успокойте своего свидетеля.
Если Шэй не заткнется, я лично закрою ему рот ладонью.
– Шэй, расскажите о вашем религиозном воспитании в детстве, – твердо произнесла я.
– Религия – культ. Тебе не приходится выбирать свою религию. Ты такой, каким тебе велят быть родители. Это и не воспитание вовсе, а просто промывание мозгов. Когда младенцу при крещении льют воду на голову, он не может сказать: «Эй, чувак, я бы лучше стал индуистом».
– Шэй, я понимаю, что для вас это трудно и непривычно, – произнесла я. – Но мне надо, чтобы вы слушали мои вопросы и отвечали на них. Вы посещали церковь в детстве?
