Шэй провел большим пальцем по тому месту, где у нее должна была быть бровь, где был изгиб губы, словно пытаясь заново воссоздать ее черты. Его лицо при этом выражало такую искренность, такую наполненность, что я почувствовал себя лишним. Я видел это и раньше, только не мог понять где.
А потом меня осенило. Мадонна. Шэй смотрел на свою сестру так же, как Мария смотрит на Иисуса на всех полотнах, во всех скульптурах, – с чувством, выражающим отношение не к тому, что они имеют, а что им предначертано потерять.
Джун
Я прежде не видела женщину, вошедшую в больничную палату Клэр, но никогда ее не забуду. Лицо женщины было страшно обезображено. На такие лица родители всегда запрещают таращиться детям в магазине, но, когда доходит до дела, ловишь себя именно на этом.
– Извините, – спокойно произнесла я, вставая со стула, на котором сидела у кровати Клэр. – Вы, наверное, ошиблись палатой.
Теперь, когда я смирилась с желанием Клэр и отказалась от донорского сердца, теперь, когда она постепенно умирала, я дежурила у ее постели каждый день по двадцать четыре часа. Я не спала, не ела, потому что знала: через много лет мне будет недоставать этих минут.
– Вы Джун Нилон? – спросила женщина и, когда я кивнула, сделала шаг вперед. – Меня зовут Грейс. Я сестра Шэя Борна.
Знаете, как бывает, когда едешь на машине по скользкой дороге и тебя вдруг заносит? Или когда едва не сбиваешь оленя на дороге? Сердце начинает бешено колотиться, руки трясутся, и кровь стынет в жилах. Именно так подействовали на меня слова Грейс.
– Уходите, – произнесла я сквозь стиснутые зубы.
– Прошу вас, выслушайте меня. Я хочу рассказать вам, почему я… почему у меня такой вид.
Я взглянула на Клэр, но кого я обманывала? Мы могли бы закричать во все горло и не побеспокоили бы ее – она находилась в медикаментозном сне.
– С чего вы взяли, что я захочу вас выслушать?
Она вновь заговорила, не обращая внимания на мои слова:
– Когда мне было тринадцать, я оказалась в горящем доме. Как и вся семья моих приемных родителей. Мой приемный отец тогда погиб. – Она сделала шаг вперед. – Я вбежала в дом, пытаясь вызволить этого человека. Меня спас из огня именно Шэй.
– Простите, но я не могу думать о вашем брате как о герое.
– Когда прибыла полиция, Шэй сказал им, что это он поджег дом, – добавила Грейс.
Я сложила руки на груди. Она не сказала ничего такого, что удивило бы меня. Я знала, что Шэй Борн воспитывался в чужой семье. Я знала, что его отправили в исправительное учреждение для малолетних правонарушителей. Можно придумать еще тысячу оправданий из-за его трудного детства, но это не отменяет того, что были убиты мой муж и ребенок.
– Дело в том, – сказала Грейс, – что Шэй солгал… – Она запустила пальцы в волосы. – Это я подожгла дом.
– Моя дочь умирает, – твердо произнесла я. – Мне жаль, что у вас было такое травмирующее прошлое. Но прямо сейчас мне есть чем заняться.
Однако Грейс упорно продолжала говорить:
– Это случалось, когда приемная мать уезжала к своей сестре. Тогда ко мне в спальню стал приходить ее муж. Я упрашивала взрослых оставить свет на ночь. Сначала – потому, что боялась темноты, позже – потому, что очень хотела, чтобы кто-нибудь спас меня от него. – Ее голос замер. – И однажды я это спланировала. Моя приемная мать уехала на ночь, и Шэя тоже не было дома. Наверное, я подумала о последствиях только после того, как чиркнула спичкой, поэтому вбежала в горящий дом, чтобы разбудить приемного отца. Но кто-то вытащил меня на улицу – Шэй. И пока подъезжали пожарные машины под вой сирен, я все ему рассказала, и он пообещал, что разберется с этим. Я никак не думала, что он возьмет на себя вину, но он сознательно пошел на это, потому что не сумел спасти меня раньше… – Грейс посмотрела мне в глаза и продолжила: – Не знаю, что произошло в тот день с вашим мужем, вашей маленькой девочкой и моим братом. Но я уверена: что-то пошло не так и Шэй пытался спасти ее от того же, от чего не спас меня.
– Это не одно и то же, – возразила я. – Мой муж никогда не сделал бы такого с Элизабет.
– Моя приемная мать тоже так говорила. – Грейс снова встретилась со мной взглядом. – Что бы вы почувствовали, если – после смерти Элизабет – кто-нибудь сказал бы вам, что вы не сможете вернуть ее, но что ее частичка останется где-то в этом мире? Вы можете даже не соприкоснуться с этой частичкой, но будете знать, что она где-то здесь. Вы хотели бы этого?
Мы обе стояли с одной стороны кровати Клэр. Грейс Борн была примерно моего роста и телосложения. Несмотря на ее шрамы, мне казалось, я смотрю в зеркало.
– Сердце по-прежнему есть, Джун, – сказала она. – И оно хорошее.
Нам кажется, мы знаем своих детей, потому что это проще, чем признать правду: с того момента, как пуповина перерезана, они для нас незнакомцы. Гораздо проще уверить себя в том, что ваша дочь – по-прежнему маленькая девочка, чем, увидев ее в бикини, осознать, что у нее формы тела юной женщины. Надежней сказать, что вы хорошая мать, ведущая с дочерью правильные разговоры о наркотиках и сексе, чем признать, что есть тысяча вещей, о которых она вам никогда не скажет.
Когда Клэр решила, что не может больше бороться? Делилась ли она сомнениями с подругой, дневником, Дадли, потому что я ее не слушала? И делала ли я это раньше: игнорировала ли слова другой моей дочери, потому что боялась услышать то, что она может сказать?
У меня в голове вертелись слова Грейс Борн: «Моя приемная мать тоже так говорила».
Нет. Курт никогда бы…
Но в моем мозгу клубились другие образы: брючки Элизабет, которые я как-то нашла в чехле диванной подушки. Тогда она еще не знала, как управляться с молнией. То, что ему часто надо было искать что-то в ванной комнате – аспирин, эластичный бинт, – когда Элизабет плескалась в ванне.
И я слышала, как каждый вечер Элизабет, когда я укладывала ее спать, просила: «Оставь свет», совсем как Грейс Борн.
Я тогда думала, что с возрастом это пройдет, но Курт сказал, что нельзя, чтобы она поддавалась страхам. Он предложил компромисс: выключал свет и лежал с ней, пока она не заснет.
«Что случается, когда я засыпаю? – спросила она меня однажды. – Разве все останавливается?»
А если это был не просто сонный вопрос семилетней девочки, постигающей мир, а жалоба ребенка, желающего спрятаться?
Я подумала о Грейс Борн, прячущейся за шарфом. Я подумала о том, как можно глядеть прямо на человека и не видеть его.
Я поняла, что никогда не смогу узнать, что в действительности произошло между ними, – ни Курт, ни Элизабет не скажут. А Шэй Борн – не имеет значения, что он видел, его отпечатки все же были на том пистолете. Я не знала, буду ли в состоянии увидеть его после того последнего раза.
«Лучше ей было умереть», – сказал он тогда, и я убежала, не дослушав того, что он пытался мне сказать.
