– Да… – растерянно согласился чиновник.
– Штаб-офицер для поручений Главной квартиры его величества
[15] полковник князь Таланов. У его высокопревосходительства господина командующего есть к вам несколько вопросов относительно дела шталмейстера Давыдова. Не изволите ли проехать со мной?
Когда через несколько часов Мечислав Николаевич вышел из особняка на Захарьевской, от депрессии не осталось и следа – он был бодр и полон сил.
Эпилог
Санкт-Петербург, октябрь 1901 года
В квартире на Большой Морской пахло лекарствами, бинтами и смертью.
Чулицкий подошел к двери и с помощью горничной стал надевать пальто. Рядом стоял доктор.
– Неужели ни одного шанса? – тихо спросил начальник сыскного отделения.
– Какое там! Я удивляюсь, как он до сих пор жив с такими ранениями. День, максимум два и… – Врач поднял глаза в потолок.
Горничная закрыла лицо руками и быстро убежала.
– Кто в него стрелял, известно? – полюбопытствовал эскулап.
– Он много врагов себе за десять с лишним лет службы нажил… Ищем. Ну, до свидания. Как… когда это случится, телефонируйте, не сочтите за труд.
– Всенепременно.
– К вам дама, ваше превосходительство, – доложил Давыдову лакей и протянул визитную карточку с золотым обрезом.
«М-ль Елизавета Бельская. Актриса», – прочитал шталмейстер на куске картона. Никаких иных сведений на карточке указано не было.
– Бельская… Бельская, – задумался генерал, – что-то не припоминаю. Впрочем, проси.
В кабинет вошла изящно одетая барышня лет двадцати пяти, лицо которой скрывала черная вуалетка.
– Чем обязан, мадемуазель? – спросил Василий Ильич, поднимаясь.
– Я – Елизавета Павловна Бельская, близкая знакомая Мечислава Николаевича Кунцевича, – сказала дама, поднимая вуаль. – Вы же изволите его знать?
– Да, да, конечно… Читал в газетах… Такое несчастье, мадемуазель. Как здоровье Мечислава Николаевича?
Госпожа Бельская без приглашения села на кушетку и зарыдала.
Генерал растерялся:
– Ну, ну, голубушка, что вы, что вы? Успокойтесь! Капитон, – позвал он лакея, – принеси воды!
Барышню удалось успокоить только минут через десять. Наконец она перестала плакать, высморкалась в шелковый платочек и им же стала вытирать растекшуюся под глазами тушь.
– Никакой надежды, ваше превосходительство. Смерть может наступить в любую минуту. Может быть, даже сейчас, когда я здесь. – Из глаз дамы опять полились слезы. – Он просил, он очень просил вас приехать к нему. Не откажите, ваше превосходительство, умоляю вас, умоляю!
– Мне приехать? Но я едва знаком с Мечиславом Николаевичем… Мы виделись всего пару раз, да и то по служебным делам. Зачем я ему понадобился? – недоумевал шталмейстер.
– Не знаю, ах, не знаю, но он очень просил. Исполните последнюю волю умирающего, ваше превосходительство, прошу вас, ради всего святого!
Бельская бухнулась на колени.
– Вы что, встаньте, немедленно встаньте. – Генерал стал поднимать артистку. – Хорошо, хорошо, я приеду.
– Я прошу вас ехать немедленно, каждая секунда дорога!
Кунцевич лежал, укрытый до подбородка одеялом. Голова у него была перебинтована, поэтому генерал мог увидеть только глаза, нос и усы умирающего. Когда шталмейстер вошел, кончики усов дернулись.
– Пришли, не побрезговали, – едва слышно проговорил коллежский секретарь. – Прошу садиться, – скосил он глаза на стоявший у кровати табурет.
Генерал расправил фалды сюртука и сел.
– Вот так вот, ваше превосходительство, помираю.
– Кто это вас?
– А бог весть, врагов-то у меня много. Коллеги сыщут, если повезет. Не по вашему указанию часом?
– Что вы сказали? – напрягся Василий Ильич.
– Я говорю, не вы ль это попросили меня ухандокать?
– Я? Я понимаю ваше состояние, милостивый государь, но слушать всякий бред не намерен. – Генерал поднялся.
– Не обижайтесь, ваше превосходительство, не обижайтесь, и меня, умирающего, не обижайте. Я ж не так просто говорю, я на то основания имею. Там, на тумбочке, папка лежит, не сочтите за труд, прочтите там один документик, он небольшой.
– Никаких ваших документов я читать не намерен! – сказал Давыдов, возвысив голос.
– Очень прошу, ваше превосходительство, тем более документ этот как до вас, так и до вашего погибшего сына прямое касательство имеет.
Шталмейстер покачал головой, но взял с тумбочки папку и вытащил из нее несколько листов бумаги. На верхнем было написано: «Procès-verbal d’interrogatoire»
[16].
– Что это? – спросил генерал, доставая очки.
– Это допрос некоего Георга Гуттентага, убийцы вашего сына, ваше превосходительство. Он утверждает, что убил его по вашему указанию.
– Я слышал про этого проходимца. Понятия не имею, кто он.
– Прочтите, господин генерал, не сочтите за труд.
Шталмейстер водрузил на нос очки и стал читать, шевеля губами, – видимо, с трудом разбирал французский:
«…Поссорившись с отцом и оставшись без крова над головой, я решил уехать из Бреславля. Один из моих однокашников неплохо устроился в Петербурге и звал меня к себе, обещая место. В общем, я направился в Россию. На поездку я потратил почти все свои деньги. Прямо с вокзала я поспешил к знакомому, но, к моему великому ужасу, узнал, что этот молодой, цветущий человек недавно умер от какой-то скоротечной болезни! Я очутился в чужом далеком городе безо всяких средств и знакомых… Я стал обходить различные учреждения, обращался в конторы и магазины, если видел на них вывески на немецком. Но как я ни старался, службу мне найти не удалось – везде требовалась протекция, которой у меня не было, к тому же я абсолютно не знал русского языка… Вскоре я истратил последнюю копейку… Я несколько дней не ел, хозяин пригрозил выселить меня из комнаты с полицией… Из одежды у меня было только легкое пальто, а в Петербурге уже наступили холода… Я бесцельно бродил по улицам и от безвыходного своего положения решил совершить преступление – украсть где-нибудь еды. Я зашел в магазин на Гороховой, попросил приказчика завернуть мне фунт колбасы, хотел схватить ее и убежать, но в последний момент не решился. Я выскочил из магазина и побежал по улице так, как будто и правда что-то украл. Бежал я долго и остановился в каком-то переулке, около строящегося дома. Там я увидел, что у забора, ограждавшего стройку, стоит какой-то господин в богатой шубе и справляет нужду. „Или я сейчас его ограблю, или умру с голоду, – подумал я. – Даже если поймают, хуже мне не будет – отведут в тюрьму, а там по крайней мере накормят“. Я подобрал валявшуюся у забора палку, подошел к этому господину, замахнулся и закричал по-немецки: „Жизнь или кошелек!…“».
