— Кого мне еще спрашивать, как не тебя? — почти умоляюще убеждал мужчина. — Не знаю, что делать.
— Лучше ничего не делай, — ответила женщина. Голос ее звучал довольно дружелюбно, но несколько властно. Мужчина явно стоял ниже в пищевой цепочке и пытался решить некий вопрос.
— Да, знаю, всё под контролем, правительство знает лучше, без паники. Но я хочу… я должен знать, как с этим обстоит на самом деле. У меня старые родители, отец жены тоже, у нас дети. Я за них боюсь. Вывезти их куда-нибудь из страны? Как надолго? А перед этим — сделать прививку? Я читал, но сама знаешь, что пишут на порталах. Ничего неизвестно, одни домыслы. А в любой момент может оказаться поздно.
— Раз я тебе говорю, что всё под контролем, значит, на самом деле так и есть. Темнить не стану, но к некоторой информации у тебя нет доступа. Просто не могу.
— То есть все-таки…
— Не сочиняй. Все не так, как ты думаешь. Речь не о том, что мы скрываем размеры эпидемии, а совсем о другом. Я не могу тебе ничего сказать, а ты не имеешь права даже спрашивать.
— Нет… я просто хочу знать, как лучше поступить.
— Нам по средствам твоя семья?
— В смысле?
— Я спрашиваю — они соцвыплаты получают? Соцобеспечению приходится в них вкладываться? Селяне, пенсионеры? Безработные? Можно их считать демографическими излишками?
— Родители старые…
— Но это же не быдло, а твоя семья! Ничего им не сделается, и никуда их не надо вывозить. Во-первых, пусть где-то с месяц пореже выходят на улицу, особенно туда, где много народа, а во-вторых, и это важнее всего, пусть близко не подходят к медицинским заведениям, и уж упаси бог делать им какие-то прививки. Никаких поликлиник, больниц, скорой помощи. Ничего. Если вдруг что-то случится — только наша клиника. Исключительно! В случае каких-то проблем — ссылайся на Седого. Запомни это, и все будет как надо. Семью успокой — лиссабонка им не грозит. Больше я тебе ничего сказать не могу. Давай заканчивать, я не могу так долго с тобой разговаривать, кто-нибудь начнет соображать…
— Баська, я…
— Неважно, когда-нибудь и ты пригодишься. Только этого разговора не было, ясно? Никому ни слова, я серьезно. Ты даже не знаешь, насколько.
Под конец разговора он уже не сводил с них взгляда, стараясь получше уловить моменты, когда трепещущие полотнища открывали их лица.
Он снимал. Спокойно, профессионально, ничего не чувствуя. Ничего, кроме интереса.
Потом он снова кружил по залу, менял рюмки, наливал, подавал подносы.
Кто-то блевал в углу, кто-то лапал хостес неведомого пола — сплошные банальности. Многие выглядели обдолбанными, но он не видел никого, кто втягивал бы носом старомодный порошок через трубочку. Это было бы чересчур вульгарно. Несколько человек передавали друг другу киберетку, хихикая с сонными лицами лунатиков и суженными до размеров булавочной головки зрачками. У других руки были обклеены пластырями, которые теоретически могли вводить в организм что угодно, вплоть до лекарства от головной боли.
И на фоне всего этого — поднос, осторожный неспешный шаг, команды метрдотеля, шум голосов, музыка световой арфы.
Он не знал, который час. У него не было омнифона, дисплея, ничего электронного. Собственно, у него не было вообще ничего. Он уже не помнил, как можно не знать, который час, и не иметь возможности это проверить. Чем-то это напоминало сомнамбулическое ожидание в аэропорту, но там, по крайней мере, везде вокруг высвечивалось текущее время. Таким же было лишь сюрреалистичное ощущение пребывания среди толпы безумцев.
Прошло еще немного липкого, мрачного безвременья, когда вдруг что-то изменилось.
Сперва — освещение.
Тактичный полумрак остался прежним, но вдоль пола вспыхнули направленные вверх красные прожектора, и раздался жестяной торжественный звук гонга, а с потолка опустился сноп золотых лучей, осветив самого шеф-повара Орунгу, который стоял в своем белом кителе, опустив голову, словно конферансье в старом цирке.
Наступила тишина. Шеф-повар еще немного постоял, словно впав в глубокую задумчивость и забыв, где он находится и с какой целью. После торжественной паузы он поднял гладко выбритое, внушающее беспокойство лицо, явно вышедшее из-под руки чрезвычайно дорогого биостилиста.
— Уважаемые, прославленные гости… — прошептал он вдохновенным, почти отсутствующим голосом, но благодаря акустике шепот этот прозвучал каждому прямо в ухо. — Пришло время для украшения нашего вечера. Кулинарного украшения. Скромные угощения, которые мы вам до этого подавали, были лишь компромиссом. Мы старались совместить вкусы, продукты и технологии таким образом, чтобы скрасить ваше времяпрепровождение и удовлетворить все ваши желания. Но моя философия состоит в том, что приготовление еды — это искусство. Тотальное, необузданное искусство, не знающее границ жестокости и блаженства, жизни и смерти. Искусство, предназначенное исключительно для избранных. Для тех, кто находит смелость отбросить условности и перешагнуть границы. Приглашаю вас отведать единственное в своем роде, уникальное блюдо, родом из забытых рецептов старинной кухни Востока. Я отыскал этот рецепт и придал ему дух современности. Я извлек из него все возможное — блюдо, которое является спектаклем, незабываемым опытом и откровением. Это кушанье — эсхатологическое переживание. Нужно пересечь границу агонии, чтобы отбросить предрассудки и шагнуть в мир наивысшего наслаждения. Не стану скрывать, что подобное испытание — не для каждого, и уж наверняка не для обычного человека. Оно предназначено для желающих раздвинуть границы, тех, кто стремится обрести новый опыт там, где нет места посредственности и ее ограничениям. Когда раздастся второй гонг, откроются двери в Жасминовый зал. Приглашаю тех, кто готов к встрече с неизвестным. То, что вы испытаете, вы не забудете никогда.
Свет погас, создав впечатление, будто шеф-повар Орунга-Д’Орсай исчез. Осталась лишь секунда тишины, в которой Норберт услышал резкий двойной щелчок, исходивший из аппаратика, использовавшегося при дрессировке собак, — устройства, спрятанного в ладони распорядителя.
«Все в кухню, немедленно!»
Когда он входил в кухню, занимая место в полукруге других отупевших от усталости пингвинов, у него промелькнуло в голове, что для стейков из дельфина или жареной панды болтовни было чересчур много.
— Сперва относите в Жасминовый наборы соусов и гарниров, тут нет никакой философии, — начал распорядитель своим сержантским тоном. — Потом, когда начнется собственно подача, вы будете только ассистировать. Презентацией и приготовлением блюда займутся кулинары, вы — помощники. Вы должны стоять и исполнять команды. Подавать приборы, как при операции. Ввозите тележку с блюдом, перед вами идет кулинар. Ставите тележку, делаете шаг назад, затем исполняете команды. Ясно?! С этим, курва, и заяц бы справился, так что и у таких дебилов, как вы, все получится. Если кто-то опозорится при гостях, начнет истерить, падать в обморок или еще что-нибудь — то, курва, не хотел бы я быть на вашем месте! Глаза выцарапаю и подам сваренными вкрутую, крысам живьем скормлю! Если кто-то думает, что не сдюжит, — пусть прямо сейчас снимает сюртук и валит отсюда. Прямо сейчас! Завтра можете отправляться на фабрику по переработке отходов, ибо я вам, курва, гарантирую, что никто вас не возьмет даже в столовую для селян, но как-нибудь переживете. Запорете мне эту подачу — пожалеете, что сразу же после рождения не пошли на органы.
