Условия любви, вынесенные из детства, знакомы нам из работ Фрейда. Поэтому мне остается только напомнить о них, чтобы показать, каким образом внутренний смысл брака препятствует их осуществлению. Для ребенка объект любви неразрывно связан с идеей чего-то запретного; однако любовь к мужу или жене не только дозволена – за ней маячит зловещая идея супружеского долга. Соперничество (условием которого является наличие третьей, потерпевшей стороны) исключено самой природой моногамного брака; более того, монополия в нем – привилегия, гарантированная законом. Опять-таки бывает (но здесь с генетической точки зрения мы находимся на ином уровне, поскольку вышеуказанные условия восходят к эдиповой ситуации как таковой, в то время как те, о которых идет речь сейчас, можно проследить вплоть до фиксации на особых ситуациях, в которых с эдиповым конфликтом уже покончено), что вследствие генитальной неуверенности или соответствующей слабости в структуре нарциссизма у человека возникает навязчивое желание постоянно демонстрировать свою потенцию или эротическую привлекательность. Или, если имеют место бессознательные гомосексуальные тенденции, у субъекта возникает навязчивое желание искать объект того же пола. Что касается женщины, то она может достигнуть этого окольным путем: либо побуждая супруга к отношениям с другими женщинами, либо стремясь к таким отношениям, в которые была бы вовлечена другая женщина. Кроме того – а с практической точки зрения это, пожалуй, самая важная вещь, – там, где диссоциация в любовной жизни сохраняется, субъект вынужден сосредоточить нежные чувства не на тех объектах, которые вызывают чувственное желание.
Легко увидеть, что сохранение любого из этих инфантильных условий неблагоприятно для принципа моногамии; скорее это должно побуждать мужа или жену к поиску других объектов любви.
Такие полигамные желания, следовательно, вступают в конфликт с требованиями партнера моногамных отношений и с идеалом верности, который мы установили для себя в нашем сознании.
Рассмотрим сначала первое из этих двух требований, поскольку очевидно, что требование жертвы от кого-то другого – явление более примитивное, чем самопожертвование. Происхождение этого требования, вообще говоря, понятно – оно, несомненно, представляет собой оживление инфантильного желания монополизировать мать или отца. Претензия на монополию отнюдь не ограничивается лишь семейной жизнью (как и следовало ожидать, учитывая, что ее источник имеется в каждом из нас); напротив, это квинтэссенция любых полноценных любовных отношений. Разумеется, в браке, как и в других отношениях, такое требование выставляется исключительно из любви, но по своему происхождению оно столь неразрывно связано с разрушительными тенденциями и враждебностью к объекту, что зачастую от любви не остается ничего, кроме ширмы, за которой осуществляются эти враждебные тенденции.
При анализе это стремление к монополии раскрывается прежде всего как производная оральной фазы, в которой оно принимает форму желания инкорпорировать объект с целью исключительного им обладания. Часто даже при простом наблюдении оно выдает свое происхождение в той жадности обладания, которая не только запрещает партнеру какие-либо иные эротические переживания, но и порождает ревность к его или ее друзьям, работе и интересам. Эти явления подтверждают ожидания, основанные на нашем теоретическом знании, а именно, что в этом собственничестве, как и в каждой орально обусловленной установке, имеется примесь амбивалентности. Порой складывается впечатление, что мужчинам не только действительно удалось навязать своим женам наивное и тотальное требование моногамной верности, причем гораздо энергичнее, чем это удалось женам в отношении своих мужей, но что и само влечение к монополии у мужчин сильнее. И на то есть серьезные основания – мужчины хотят быть уверены в своем отцовстве, – но именно оральный источник требования и придает мужчине больший импульс, потому что, когда мать его кормила, он пережил, по крайней мере частичную, инкорпорацию объекта любви, в то время как девочка не может вернуться к соответствующим переживаниям в отношении своего отца.
Деструктивные элементы тесно связаны с этим желанием и в другом аспекте. В ранние годы стремление монополизировать отцовскую или материнскую любовь натолкнулось на фрустрацию и разочарование, и в результате возникла реакция ненависти и ревности. Поэтому за таким требованием всегда скрывается ненависть, которую можно обнаружить в том, как это требование выдвигается, и которая часто прорывается наружу, если прежнее разочарование повторяется.
Та ранняя фрустрация нанесла рану не только нашей объектной любви, но и нашему самоуважению, причем в самом чувствительном месте, и мы знаем, что каждый человек отмечен подобным нарциссическим шрамом. По этой причине наша гордыня требует в дальнейшем моногамных отношений, причем тем настойчивее, чем чувствительнее была рана, нанесенная ранним разочарованием. В патриархальном обществе, где претензию на исключительное право обладания прежде мог предъявлять лишь мужчина, этот нарциссический фактор отчетливо проявился в насмешках над «рогоносцами». И здесь тоже требование верности выдвигается не из любви – это вопрос престижа. В обществе, где господствуют мужчины, оно все более и более становится делом престижа, поскольку, как правило, мужчины больше заботятся о своем статусе среди себе подобных, нежели о любви.
И наконец, требование моногамии тесно связано с анально-садистскими элементами влечения, и именно они, наряду с нарциссическими элементами, придают требованию моногамии в браке особый характер. Ибо в отличие от свободной любви вопросы обладания в браке двояким образом связаны с его историческим значением. Тот факт, что брак как таковой представляет собой экономическое партнерство, имеет меньшее значение, чем представление, согласно которому женщина принадлежит мужчине подобно любому другому имуществу. То есть, даже если муж не обладает выраженными анальными чертами характера, эти элементы обретают силу в супружестве и превращают требование любви в анально-садистское притязание на собственность. Элементы, проистекающие из этого источника, в самой грубой их форме можно найти в старинных уголовных уложениях, касавшихся наказания неверных жен, но и в нынешних браках они по-прежнему часто проявляются в средствах, которыми мужчина пытается осуществить свои претензии: от более или менее мягкого принуждения до неусыпной подозрительности, рассчитанной на то, чтобы извести партнера, – и то и другое знакомо нам из анализа неврозов навязчивости.
Таким образом, источники, из которых черпает силы идеал моногамии, представляются достаточно примитивными. Но, несмотря на его, так сказать, скромное происхождение, он превратился во властную силу и, как мы видим, разделил судьбу других идеалов, в которых находят свое удовлетворение элементарные инстинктивные импульсы, отвергнутые сознанием. В данном случае процессу содействует то, что исполнение некоторых наиболее вытесненных наших желаний является в то же время ценным достижением в различных социальных и культурных аспектах. Как показал Радо в своей статье «Тревожная мать»
[42], формирование такого идеала позволяет ограничить критические функции Я, которые в противном случае указали бы ему, что эту претензию на постоянную монополию хотя и можно понять как желание, но как требование она не только трудновыполнима, но и неправомерна; более того, она скорее является попыткой осуществить нарциссические и садистские импульсы, нежели говорит о желании настоящей любви. Согласно Радо, формирование этого идеала обеспечивает Я «нарциссическую безопасность», под покровом которой оно может дать волю всем тем влечениям, которые в противном случае ему следовало бы осудить, и в то же самое время вырасти в собственных глазах, ощущая, что его претензии справедливы и идеальны.
