Разумеется, чрезвычайно важно, что эти требования санкционированы законом. В реформаторских предложениях, проистекающих из осознания опасностей, которым подвержен брак именно из-за своего принудительного характера, по этому пункту обычно делается исключение. Тем не менее такая санкция закона является, пожалуй, лишь внешним, наглядным выражением той ценности, которое это требование имеет в сознании людей. И когда мы осознаем, на сколь глубокой инстинктивной основе покоится притязание на монопольное обладание, мы понимаем также, что, если бы человечество лишилось его нынешнего идеального оправдания, мы тут же любой ценой, тем или иным способом нашли бы новое. Более того, до тех пор пока общество придает моногамии особое значение, оно с точки зрения психической экономики заинтересовано в том, чтобы было достигнуто удовлетворение элементарных влечений, стоящих за этим требованием, и тем самым компенсировано связанное с ним ограничение.
Имея такую общую основу, требование моногамии в индивидуальных случаях может усиливаться с разных сторон. Иногда господствующую роль в экономике влечений может играть лишь один из компонентов этого требования, или же свой вклад вносят все те факторы, которые мы считаем движущими силами ревности. Фактически мы могли бы описать требование моногамии как попытку застраховаться от мук ревности.
Так же как и ревность, оно может быть вытеснено чувством вины, нашептывающим, что у нас нет права на исключительное обладание отцом. Или опять-таки оно может заслониться другими инстинктивными целями, как, например, в хорошо известных нам явлениях скрытой гомосексуальности.
Далее, как я уже говорила, полигамные желания вступают в противоречие с нашим собственным идеалом верности. В отличие от требования моногамии, которое мы предъявляем другим, наша установка в отношении собственной верности не имеет прямого прототипа в детских переживаниях. Его содержанием является ограничение влечения, поэтому оно отнюдь не элементарно, но изначально представляет собой трансформацию влечения.
Как правило, с требованием моногамии мы чаще встречаемся у женщин, чем у мужчин, и мы спрашиваем себя, почему это так. Вопрос для нас не в том (как это часто утверждают), действительно ли мужчина от природы более склонен к полигамии, хотя бы уж потому, что мы слишком мало знаем о природной предрасположенности. Но помимо этого, такое утверждение явно представляет собой тенденциозную уловку в пользу мужчин. Я полагаю, однако, что мы вправе задать вопрос, какими же психологическими факторами объясняется то, что в реальной жизни мужская верность встречается гораздо реже женской.
Этот вопрос допускает несколько ответов, поскольку нельзя отделять исторические и социальные факторы. К примеру, мы можем подумать о том, в какой мере большая верность женщин может быть вторично обусловлена тем, что мужчины навязывают свое требование моногамии куда более эффективным способом. Я имею в виду не только экономическую зависимость женщин, не только драконовские наказания за женскую неверность; речь идет о более сложных факторах, которые Фрейд прояснил в «Табу девственности», – прежде всего о мужском требовании, чтобы женщина вступала в брак девственницей, с тем чтобы обратить ее в своего рода «сексуальное рабство».
С аналитической точки зрения в связи с этой проблемой возникают еще два вопроса. Первый: учитывая, что вероятность зачатия делает половой акт в физиологическом отношении вещью, для женщины гораздо более важной, чем для мужчины, не следует ли ожидать, что этот факт каким-то образом будет представлен и психологически? Лично я была бы удивлена, окажись это не так. Нам так мало об этом известно, что до сих пор мы не сумели выделить особый репродуктивный инстинкт, но всегда довольствовались рассмотрением его психологической надстройки. Мы знаем, что диссоциация между «духовной» и чувственной любовью, которая столь сильно влияет на способность хранить верность, является преимущественно – более того, чуть ли не исключительно – мужским свойством. Не здесь ли находится то, что мы искали – психический коррелят биологического различия между полами?
Второй вопрос вытекает из следующих соображений. Различие в разрешении эдипова комплекса у мужчин и у женщин может быть сформулировано следующим образом: мальчик более радикально отказывается от первичного объекта любви во имя своей генитальной гордости, тогда как девочка остается более фиксированной на личности отца, но может поступить так же, очевидно, только при условии, что она в значительной мере откажется от своей сексуальной роли. В таком случае вопрос заключается в том, не находим ли мы в дальнейшей жизни свидетельство подобного различия между полами именно в женских более фундаментальных и общих генитальных запретах и не облегчает ли как раз эта позиция соблюдение верности. Ведь точно так же мы гораздо чаще сталкиваемся с фригидностью, чем с импотенцией, а то и другое суть проявления генитальных запретов.
Таким образом, мы вышли на один из факторов, который можно, пожалуй, рассматривать в качестве основного условия верности, а именно – на генитальный запрет. Однако достаточно нам вспомнить о тенденции к неверности, характерной для фригидных женщин и мужчин со слабой потенцией, и мы поймем, что, хотя такая формулировка условия сохранения верности и не является, пожалуй, совершенно неверной, она все же нуждается в серьезных уточнениях.
Мы продвинемся еще несколько дальше, если примем во внимание, что люди, у которых верность принимает навязчивый характер, за условными запретами часто скрывают чувство сексуальной вины
[43]. Все, что запрещено условным соглашением – а это включает в себя все сексуальные отношения, не санкционированные браком, – нагружается всей тяжестью бессознательных запретов, и именно это придает условному соглашению значительный моральный вес. Как и следовало ожидать, с подобными проблемами сталкиваются те люди, которые способны вступить в брак лишь при соблюдении определенных условий.
Здесь чувство вины в отношении жены или мужа переживается особенно остро. Партнеру бессознательно приписывается роль родителя, которого жаждет и любит ребенок, и, кроме того, оживает прежний страх перед запретами и наказаниями, который связывается теперь с женой или мужем. В особенности реактивируется застарелое чувство вины за занятия онанизмом и, под давлением четвертой заповеди, создается все та же насыщенная чувством вины атмосфера преувеличенного долга или появляется раздражительность. В других случаях мы наблюдаем атмосферу неискренности или же смешанную со страхом реакцию тревоги из-за утаивания от партнера. Я склонна предположить, что неверность и онанизм связаны между собой гораздо более непосредственно, а не только чувством вины. Не подлежит сомнению, что изначально в онанизме находят физическое выражение сексуальные желания, направленные на родителей. Но, как правило, в фантазиях при мастурбации место родителей уже в самом раннем возрасте занимают другие объекты; поэтому такие фантазии, как и первичные желания, представляют собой первую измену ребенка родителям. То же самое относится и к ранним эротическим переживаниям, связанным с братьями и сестрами, товарищами по играм, прислугой и т. д. Подобно тому как онанизм представляет собой первую измену в области фантазии, эти переживания представляют ее в реальности. И в анализе мы обнаруживаем, что люди, сохранившие особо острое чувство вины по поводу тех ранних событий, реальных или вымышленных, по этой самой причине с невероятной тревожностью стараются избежать любого проявления неверности в браке, поскольку измена означала бы повторение прежней вины.
