Поскольку об официальной выдаче де ла Мота не могло быть и речи, французская полиция решила его похитить. Де ла Мот жил в Эдинбурге у старого учителя иностранных языков итальянца Беневента Дакосты. Граф выдавал себя за члена семьи престарелого учителя, считая, что таким образом будет вызывать меньше подозрений у окружающих. Однако Дакоста был не только знатоком иностранных языков, но и дельцом. Он сообщил графу Адемару, французскому послу в Лондоне, что готов выдать де ла Мота за 10 000 гиней, и добавил, что хотя ему очень стыдно за свой поступок, но к этому его вынудила крайняя нужда.
План, разработанный французской полицией, выглядел так: два полицейских офицера инкогнито едут в Ньюкасл, где встречаются с Дакостой и де ла Мотом, и оттуда вместе отправляются в маленький портовый городок Шилдс, куда часто заходят за углем французские корабли, а там их должен ждать уже известный нам Кидор. В задачу Дакосты входило усыпить бдительность де ла Мота и подсыпать ему в вино снотворное, после чего графа в бесчувственном состоянии должны были отнести на корабль. Классический способ, которым часто пользуются похитители.
Французские полицейские взялись за дело с оглядкой и без особой охоты; они знали, что если попадутся в руки английских властей, пощады им не будет. Могут сгоряча и повесить.
План с треском провалился. Де ла Мот внезапно заупрямился и не поехал в Шилдс. Причина этого упрямства выяснилась довольно скоро: итальянец испугался, что английские власти узнают о его участии в похищении, и тогда ему не поздоровится. Поэтому он предпочел выдать этот коварный план де ла Моту, который, обладая незлобивым нравом, нисколько на него не обиделся, и приятели вместе прокутили тысячу гиней, которую Дакоста получил от французов в качестве аванса.
А Роган тем временем уже освоился с положением узника Бастилии. Положение это, надо сказать, не было слишком уж тяжелым: ему предоставили самое просторное помещение в служебном корпусе и троих слуг, на его содержание ежедневно выделялось 120 ливров. Он мог устраивать званые обеды, приглашая всех, кого пожелает, и не раз закатывал пиршества (накрывая стол не менее чем на двадцать персон) с шампанским и устрицами. Учитывая большой наплыв визитеров к кардиналу, в виде исключения по целым дням не разводили подъемный мост, ведущий к воротам Бастилии. Вечером Роган в своем коричневом рединготе и надвинутой на глаза широкополой шляпе прогуливался по башенной террасе, и тогда парижане толпами собирались на площади и таращили на него глаза. В городе только и было разговоров, что о предстоящем процессе. Вся Европа с интересом ожидала, как будут разворачиваться события.
Первоначально Людовик XVI назначил судебными следователями — в полном соответствии с законом — министра полиции барона Бретея и начальника парижской полиции Тиру де Крона. Но Роган обоим дал отвод, заявив, что первый является его личным врагом, а второй занимает слишком незначительную должность, чтобы допрашивать кардинала. В результате остановились на кандидатурах министра иностранных дел Верженна и морского министра Катри, которые устроили всех. И Роган начал давать показания — хладнокровно, толково, с большим достоинством.
Зато Жанна доставила суду гораздо больше хлопот. Судебное разбирательство длилось несколько месяцев, и каждый день был отмечен бурными сценами. Жанна без конца перебивала свидетелей, к месту и не к месту вставляя язвительные реплики, а если суд находил какие-то ее показания неубедительными, тут же экспромтом приводила новые аргументы в свою защиту и моментально переходила в контратаку, поворачивая все обвинения против своих обвинителей. Так, Рогану, поинтересовавшемуся, откуда у нее столько денег, она прямо в глаза бросила, что он был ее любовником. Барону Планта, который больше всех неистовствовал, доказывая, какую роковую роль она сыграла во всех этих событиях, заявила, что им движет чувство мести: он якобы хотел ее изнасиловать, но остался с носом. Наиболее опасного свидетеля патера Лота Жанна обвинила в том, что, будучи монахом, он вел развратный образ жизни и приводил женщин ее мужу. Калиостро же, по ее словам, вообще постоянно сбивал ее с пути истинного. Услышав такое, Калиостро возвел глаза к небу и произнес взволнованную речь, пересыпая ее итальянскими и «арабскими» выражениями и призывая в свидетели Господа Бога. Но все было напрасно: стоило Жанне открыть рот, как в зале тотчас сгущалась атмосфера скандала, и все становилось таким, как будто отражалось в кривом зеркале.
Она не просто защищалась, она яростно боролась за свою жизнь. Так ведет себя кошка, загнанная в угол остервенелыми псами. Видя, что на стену ей не забраться, она решительно поворачивается к своим преследователям и неожиданно для них вдруг начинает казаться вдвое крупнее, чем была до сих пор. И начинает шипеть и издавать такие устрашающие звуки, будто адская машина, которая вот-вот взорвется. Эта загнанная в угол кошка могла бы послужить наилучшей моделью для символической статуи Храбрости.
Людовик XVI предоставил Рогану право выбора, спросив, кому он доверяет решение своей участи: королю или парламенту. Роган предпочел парламент, изложив свои соображения в письме, которое подписали и его родственники, дабы продемонстрировать свою полную солидарность с ним. Письмо исключительно лукавое и довольно-таки агрессивное:
«Сир, я надеялся в ходе судебного следствия представить Вашему Величеству доказательства того, что мне была отведена роль слепого орудия в руках интриганов. В этом случае я не желал бы для себя иного правосудия, чем то, которое нашел бы, обратившись к Вашему Величеству с просьбой восстановить справедливость. Но после того, как мне было отказано в очных ставках, эта надежда превратилась в дым, и я с почтительнейшей благодарностью принимаю предоставленную мне Вашим Величеством возможность доказать свою невиновность перед официальными органами правосудия».
Суть здесь такова: если ты считаешь меня невиновным, я согласен доверить тебе мою судьбу; если нет — пусть нас рассудит парламент.
Роган прекрасно понимал, что он делает. Парламент состоял из заклятых врагов короля. И после ошибки, совершенной в порыве уязвленного женского самолюбия Марией Антуанеттой, которая решила добиться публичного осуждения Рогана, Людовик XVI допустил еще более серьезный промах, передав его своим недругам и фактически предоставив парламенту роль арбитра между собой и кардиналом.
Наш северный знакомый граф Гага наверняка поступил бы по-другому. Вот что он написал, узнав о процессе, одному из своих приближенных, графу Шефферу: «Если бы меня спросили, я бы посоветовал не придавать такой огласки этому делу, дабы оно не повредило репутации королевы. Если дело дойдет до публичного суда, может всплыть масса неприятных и совершенно лишних подробностей. У нас, монархов, есть то преимущество перед остальными представителями рода человеческого, что нас не обвиняют в бесчестных финансовых махинациях и даже не могут заподозрить в чем-либо подобном. Но если мы сами начинаем оправдываться, то тем самым признаем возможность совершения такого проступка». То есть в процессе об ожерелье шведский король усматривал подрыв самого института королевской власти, и он был прав.
Чем еще, кроме недальновидности, можно мотивировать то, что король выпустил это дело из рук и передал парламенту? Можно предположить, что к такому поступку его побудила королева. Любопытную мысль на этот счет высказал Наполеон одному из своих приближенных, уже находясь в ссылке на острове Святой Елены, где у него оказалось достаточно времени для размышлений: