Мы уже рассказывали, как французская полиция предприняла попытку с помощью Бомарше найти компромисс с жуликоватым борзописцем Ангелуччи, и что из этого вышло. Еще более поучительная история связана с полицейским агентом Гупилем. Вскоре после вступления Людовика XVI на престол, Гупиль доложил своему начальству, что ему удалось обнаружить подпольную типографию в окрестностях Ивердена, где готовят к выпуску брошюру, содержащую оскорбительные выпады в адрес королевской четы. Он показал несколько уже отпечатанных листов и заявил, что ему нужны деньги, чтобы раздобыть остальные. Ему выдали три тысячи луидоров, и вскоре он принес рукопись и еще часть отпечатанного текста, после чего получил еще тысячу луидоров и приказ конфисковать весь тираж. Но его сослуживец, которому все это показалось подозрительным, выследил и разоблачил Гупиля, доказав, что он сам же и сочинил этот злополучный памфлет.
Подобные борзописцы, несмотря на свою бездарность и полное ничтожество, тем не менее имели основания чувствовать себя важными персонами, ибо они сыграли гораздо большую роль в подготовке революции, чем настоящие писатели, по сути дела создавая и направляя общественное мнение. В те времена во Франции еще не существовало прессы в нынешнем понимании этого слова. Поэтому в беспокойные предреволюционные годы приходилось искать другие способы снабжать духовной пищей болтливых и падких до сплетен парижан. Вот так и возникла нужда в памфлетах. Они выпускались либо в виде брошюр, либо в виде прокламаций, иногда это были листовки с карикатурами и стихотворными подписями. Восемнадцатый век вообще испытывал пристрастие к поэзии. Многие тогда пописывали назидательные вирши, и им ничего не стоило облечь в стихотворную форму любую площадную брань. Особенно много таких нецензурных стишков было посвящено Марии Антуанетте — один похабнее другого.
Общественное мнение в то время сформировывается в реальную и грозную силу, которая играет значительную роль в жизни королевства. Отчасти этому способствует свойственная французам общительность, но истинная причина кроется гораздо глубже. Явление это достаточно симптоматичное. «Многие иностранцы, — пишет в 1784 году Неккер, сам выходец из Германии, — даже представить себе не могут, каким авторитетом пользуется во Франции общественное мнение. Им трудно понять, что это, по сути дела, невидимая власть, которая, не имея ни казны, ни охраны, ни армии, способна диктовать свои законы городу, королевскому двору, всей стране». Неккер абсолютно прав: иностранцам действительно нелегко уяснить подобные вещи. Даже такой ученый, как немец Адальберт Валь, большой знаток того исторического периода, так и не смог постичь душу француза. В своей книге он упрекает и всех тех, кто стоял у власти в последние годы Старого режима, в том, что они слишком уж прислушивались к общественному мнению. Для него непостижимо, как это может под влиянием общественного мнения уйти в отставку министр, назначенный королем. Наверняка не понял он и высказывания Шамфора: «Все брезгуют торговками рыбой, однако никто, приходя на базар, их не обижает». Поскольку, надо полагать, в Германии или торговки рыбой не столь бранчливы, или горожане считают ниже своего достоинства обращать внимание на подобные мелочи.
О том, насколько возрос удельный вес общественного мнения, можно судить по такому достаточно известному анекдоту: «Однажды Людовик XVI спросил старого маршала де Ришелье, пережившего до него уже двух монархов, в чем разница между ними троими.
— Сир, — ответил маршал, — при Людовике XIV человек даже пикнуть не смел, при Людовике XV говорил совсем тихо, а при Вашем Величестве он заговорил во весь голос».
* * *
И вот теперь общественное мнение вмешалось в процесс об ожерелье. Сначала все решительно были настроены против Рогана. Неприязнь вызывали его не соответствующие духовному сану светские привычки и любовь к роскоши, о нем говорили, будто он содержит гарем, и всех женщин, находившихся под следствием — Жанну, Николь и мадам Калиостро, — считали его любовницами. В этом ощущался вольтерьянский дух эпохи, накопившееся за долгие века раздражение против князей церкви.
Но затем общее настроение изменилось. В глазах многих Роган превратился в достойную сострадания жертву «произвола», и уже считалось хорошим тоном выразить свою солидарность с несчастным узником Бастилии. У дам вошло в моду украшать свои прически красно-желтыми лентами (сверху красный цвет, снизу желтый, что означало: кардинал на соломе, то есть в темнице). По свидетельству одного из современников, дамам весьма импонировало рыцарское поведение Рогана, который даже под бременем обрушившихся на него жестоких испытаний прежде всего позаботился о том, чтобы сжечь свою любовную переписку, которая могла бы скомпрометировать многих аристократок.
Такая внезапная перемена в умонастроениях оказала воздействие и на парламент, который хотя и кичился своей правовой независимостью от верховных властей, но склонен был пойти на любой компромисс, лишь бы сохранить популярность в народе.
Вполне можно предположить, что столь стремительный поворот общественного мнения на сто восемьдесят градусов произошел не без определенного давления свыше. И давление это скорее всего исходило со стороны двора и министров. В то время авторитет Марии Антуанетты уже заметно упал, однако подлинные недоброжелатели у нее были покамест только при дворе. Именно там находились все те, кто жаждал ее позора: это в первую очередь влиятельные тетушки Рогана мадам де Марсан, мадам де Брион и прочая его родня. Но были и враги более могущественные: например, министр финансов Калонн, который не мог простить Марии Антуанетте, что она противилась его назначению на этот пост; затем семья покойного премьер-министра Морепа, затаившая злобу на королеву еще с тех пор, как она намеревалась поставить во главе кабинета министров изгнанного Шуазеля.
А на заднем плане маячили еще более грозные противники, рассчитывавшие в случае падения Людовика XVI занять трон. Есть что-то фатальное в том, что в описываемый период в версальском дворце проживали три человека, которым после казни Людовика XVI суждено было поочередно взойти на французский престол: граф Прованский, правивший под именем Людовика XVIII; граф д’Артуа, ставший впоследствии Карлом X; и одиннадцатилетний герцог Шартрский, сын Филиппа Эгалите — впоследствии Луи Филипп, король-буржуа. Был еще и четвертый — совсем младенец, законный престолонаследник, ставший после гибели отца легитимным королем Людовиком XVII, но так и не вступивший на престол. Его судьба, окутанная тайной, теряется где-то в анналах революции.
Вдобавок ко всему церковные иерархи направили королю протест, требуя, чтобы Роган держал ответ перед высшей священнической коллегией, поскольку парламент не вправе судить князя церкви. Вмешался и папа римский, но когда ближе ознакомился с обстоятельствами дела, успокоился. А народ тем временем распевал язвительные частушки:
Мог бы милостивый папа
Простаку сказать: «Увы,
Не годится принцу шляпа,
Если принц без головы!»
Вскоре вышла на свободу мадам Калиостро, чья невиновность выяснилась еще в ходе следствия. Она первой из окружения Рогана покинула Бастилию. И тут окончательно стало ясно, насколько общественное мнение настроено в пользу Рогана и против королевы. Мадам Калиостро торжественно чествовали в самых аристократических салонах Парижа, у нее не было отбою от желающих засвидетельствовать свое почтение, и как-то раз она приняла за один день более трехсот визитеров.
