Оставалась последняя надежда на четырнадцатое июля, национальный праздник, когда всеобщая кутерьма сближала людские сердца. В этот день весь город высыпал на улицы, пил, пел и плясал, и, казалось, все были знакомы друг с другом. Я боялся, что Элен Сент-Клер не снизойдет до этого народного празднества. Мы предавались безудержному веселью невдалеке от отеля и уже успели свести дружбу со всеми окрестными продавщицами и неграми, когда вдруг заметили статную фигуру Элен Сент-Клер.
Кристофоли в мгновение ока пробился сквозь толпу, которая тут же обложила его отборной бранью, и носом к носу столкнулся с ничего не подозревавшей Элен. Совершенно растерявшись, он не мог придумать ничего лучшего, как подарить ей то, что держал в руках: ярмарочную детскую свирель.
— Благодарю вас, — промолвила она с улыбкой и внезапно непостижимым образом исчезла, как кролик в цилиндре фокусника. Кристофоли в ярости порвал свой галстук.
Теперь ему оставалось надеяться только на пожар, чтобы иметь возможность вынести ее на руках из огня.
В один из дней она, вопреки обыкновению, появилась в ресторане в сопровождении какого-то господина. Наружность этого человека производила совершенно отталкивающее впечатление: у него было характерное лицо дегенерата, к тому же с немыслимым зеленоватым оттенком. Он что-то говорил ей очень тихо и быстро, а она взволнованно слушала. Кристофоли был вне себя. Только выяснив у метрдотеля, что этот мужчина — врач, он немного успокоился. После обеда Элен Сент-Клер уединилась с врачом в своих апартаментах.
— Это наверняка обычное медицинское обследование, — попытался я утешить своего друга.
А вскоре наступила развязка — неожиданная и необъяснимая.
Врач уехал из Фонтенбло вечерним поездом. Дальнейший ход событий я кое-как восстановил из невнятного и путаного рассказа моего друга.
Около одиннадцати Кристофоли поднялся из танцевального зала на свой этаж и в коридоре внезапно столкнулся с Элен Сент-Клер. Он замер как вкопанный, безмолвно уставившись на свое божество. Женщина, так же не говоря ни слова, взяла его за руку и повела в свой номер.
В пять утра Кристофоли бесцеремонно вторгся в мою комнату и разбудил меня. По его лицу блуждала блаженная улыбка. Он неспособен был вымолвить что-нибудь членораздельное, только бубнил какие-то стихи и плакал. Я посоветовал ему принять люминал и оставить меня в покое…
К завтраку он одевался с не меньшей тщательностью, чем молодая девушка на первый бал. Я на полчаса раньше Кристофоли спустился в ресторан и сразу же узнал убийственную для него новость: оказывается, Элен Сент-Клер рано утром собрала вещи и покинула отель.
Мы тотчас помчались в Париж, обратились в полицию, в частные сыскные агентства, но никто не смог нам помочь. Все поиски оказались безрезультатными, Элен Сент-Клер как сквозь землю провалилась.
Взвинченные нервы моего друга не выдержали такого напряжения, и он впал в тяжелую депрессию. Мне пришлось отвезти его в санаторий. Три недели его лечили и выхаживали лучшие французские невропатологи, но так и не смогли привести в норму. Он стал угрюмым и мнительным, бросил археологию, перестал писать стихи и больше не искал моего общества. Я потерял его из виду и одно время даже думал, что он покончил с собой. Но недавно мне рассказали, что его видели в Персии, где он стал министром авиации в новом революционном правительстве.
И вот теперь я стоял лицом к лицу с Элен Сент-Клер. Некоторое время я пребывал в растерянности, раздумывая, не сказать ли ей, что мы уже знакомы. Но потом все-таки счел за лучшее промолчать.
Мы сели в машину: Мэлони — за руль, Элен и я — на заднее сиденье. Память о несчастном Кристофоли придавала романтический ореол загадочному облику Элен Сент-Клер.
Разговор шел вяло. Говорила в основном Элен, развивая свои взгляды на сходство венгров с ирландцами, а я только поддакивал из вежливости.
— Оба народа столетиями жили под тягостной опекой своих более оборотистых соседей. Оба народа обрели величие в борьбе против тирана, а когда завоевали независимость, потеряли почву под ногами и начали приходить в упадок.
Потом она говорила о несчастной судьбе ирландцев, об их героях и мучениках, о бессмертной старухе Кэтлин Гулихен, ставшей символом ирландских привидений…
Она рассказывала о потрясающих и трогательных событиях, многие из которых уже были мне известны со слов ирландских патриотов, а я не мог отделаться от ощущения, что делает она это как-то очень уж отстраненно, будто читает лекцию. И во мне зрел невольный вопрос, а существует ли вообще на свете хоть что-то, во что она вкладывала бы душу?
В Бирмингеме мы съели легкий ленч и покатили дальше. Общие темы были уже исчерпаны, а внутреннего контакта не получалось. Я так и не смог преодолеть отчужденность, возникшую между нами.
Когда мы подъезжали к Честеру, она повернулась ко мне и сказала:
— Я бы хотела попросить вас о небольшой любезности. Вы ведь едете в Ллэнвиган, к графу Гвинеду. Граф когда-то был одним из моих лучших друзей, если не самым лучшим. Потом из-за пустячного недоразумения мы разошлись и больше с тех пор не виделись. Но я и сейчас очень люблю его и желаю ему счастья. И хотя прошло уже много лет, мне хотелось бы напомнить ему о своем существовании.
Ну вот, наконец-то лирическое признание! Но произнесла она его таким тоном, будто говорила, что очень довольна своей новой горничной. Вообще, когда эта женщина что-нибудь изрекала, она становилась еще более загадочной.
— Я хочу попросить вас передать ему этот перстень. Вам, вероятно, кажется странным, что я обращаюсь с такой просьбой к вам, а не к Мэлони, с которым мы давно знакомы… Но ведь вы же знаете, какой он. Славный парень, из прекрасной семьи, но ему невозможно доверить даже двух шиллингов. Поэтому я и решила прибегнуть к вашей помощи. Надеюсь, вас это не очень затруднит?
— Ничуть. Буду рад оказаться вам полезным.
— И еще у меня вот какая просьба. Не говорите графу Гвинеду, от кого это кольцо. Скажите, что получили его по почте от неизвестного лица с просьбой передать графу из рук в руки.
— Я не совсем понимаю. Ведь вы же хотите, чтоб этот перстень напомнил ему о вас.
— Да, но пусть он сам догадается, что это мой подарок. А если не сможет догадаться, значит, он не заслуживает того, чтобы я о нем так много думала. Дайте мне честное слово, что ни при каких обстоятельствах не проболтаетесь, от кого получен этот перстень.
Это была не просьба, но и не приказ. Она говорила тем же ровным, бесцветным тоном, как и до сих пор. Как будто просто констатировала тот факт, что я сейчас дам честное слово, и даже мысли не допускала, что кто-то может не выполнить ее просьбу.
Я дал честное слово.
Хотя что-то во мне противилось этому. Даже не беря во внимание роковую роль, которую она сыграла в судьбе Кристофоли, я все-таки не мог забыть, что она приятельница Мэлони. Все мои подозрения вспыхнули с новой силой. Кто знает, вдруг все это заранее подстроено, чтобы втянуть меня в смертельную игру, в которой заговорщики отвели мне незавидную роль пешки? И все же я дал честное слово. Почему? Вероятно, потому, что Элен Сент-Клер была слишком красивой, а я — слишком слабохарактерным.
