— Но вам ведь удалось что-то найти?
— Да, кое-что. Вот, например, эта толстая книга на немецком языке. Она называется «Адская кухня Розенкрейца».
— Здесь череп на обложке… О Господи! И что это такое?
— Роман-аллегория анонимного автора. В послесловии сказано, что это мистификация, что автор задался целью просто высмеять алхимиков. Однако в каждой шутке есть доля истины.
— Скажите, доктор, а известно ли что-нибудь об этом Розенкрейце?
— Да, он был лекарем-чернокнижником и алхимиком. Долгое время провел в Аравии, обучаясь различным премудростям в Тайном Городе, где жили арабские ученые. Но это всего лишь легенда. Мы даже не знаем, когда он жил и жил ли вообще. Согласно легенде, самое интересное начинается после его смерти.
— Рассказывайте! Я обожаю легенды.
— Это очень подозрительная история. Я не могу понять, где тут правда, а где вымысел, и это не дает мне покоя. После смерти Розенкрейца к его ученикам перешел возведенный им храм Святого духа. Через много лет какому-то зодчему пришло в голову реставрировать помещение… Знаете что, я вам лучше прочту отрывок из книги «Славное Братство», чтобы вы получили более ясное представление. Вот слушайте:
«Там он обнаружил мемориальные доски, сделанные из меди, на которых были отчеканены имена многих членов братства. Он задумал перенести эти доски в другое, более подходящее для них место… Для древних оставалось тайной, где и когда умер брат Розенкрейц и в какой стране он похоронен, не знали этого и мы. Из его мемориальной доски торчал большой гвоздь, и когда мы попытались этот гвоздь выдернуть, он потянул за собой каменную плиту, которая скрывала потайную дверь. На ней было написано большими буквами: «POST CXX ANNOS PATEBO». («Восстану через сто двадцать лет».) Ниже стояла дата, из которой явствовало, что вышеозначенный срок уже миновал. Время было позднее, и мы решили отложить это дело до утра… Утром, открыв потайную дверь, мы попали в комнату, где были семь стен и семь углов. Длина каждой стены равнялась пяти футам, высота потолка — восьми. Это помещение, в которое никогда не проникали солнечные лучи, было озарено нисходящим с потолка светом искусственного солнца. Посередине находилась надгробная плита, над ней возвышался круглый алтарь, обитый медью, на котором мы увидели надпись: «A. C. R. C. HOC UNIVERSI COMPENDIUM VIVUS MIHI SEPULCHRUM FECI» («Эту усыпальницу я соорудил себе при жизни по образу и подобию Вселенной»)…»
— Как это?
— Пол изображал земные материки, потолок — небесные сферы. Там в усыпальнице они нашли секретные книги, сохранившие для потомков учение розенкрейцеров, и всякие приспособления, которые использовали для своих опытов мастера оккультных наук.
— И что же дальше?
— На этом летописец обрывает свой рассказ об усыпальнице и заводит речь совершенно о других вещах. Он дает понять, что знает гораздо больше, чем рассказал, но эти сведения уже не предназначены для непосвященных… В другом месте я прочел, что они открыли могилу и нашли в ней своего покойного учителя. Это был могучий старец, тело его не тронули столетия, и казалось, он просто прилег вздремнуть.
— Теперь я понимаю, почему вас так взволновала эта история… У меня такое ощущение, как будто я уже слышала нечто подобное. Она совершенно в уэльском духе. Валлийцы никогда не могли примириться со смертью лучших сынов своего народа. Существует масса сказаний о героях, встающих из могил, когда родина в опасности.
— Ну, это свойственно не только валлийцам… Со смертью вообще трудно примириться.
— Скажите, доктор, а чего, собственно говоря, добивались эти розенкрейцеры? Какие цели они ставили перед собой?
— Трудно сказать. Из их книг это не очень понятно. Они обещали своим сподвижникам массу всяких благ. А вообще гордились умением добывать золото из минералов и продлевать себе жизнь, а также фантастической дальнозоркостью и знанием каббалистики, с помощью которой они разгадывали любые тайны… При всем том розенкрейцеры никогда не пользовались особой популярностью у своих современников. Достаточно вспомнить, какую панику вызвало их появление в Париже в 1623 году. Они буквально заполоняли все рестораны и кафе, а когда наступало время расплачиваться, исчезали, как будто их и не было. А если все-таки платили, то после их ухода золотые монеты превращались в пыль. Несчастные французские обыватели, просыпаясь среди ночи, с ужасом обнаруживали возле своих постелей каких-то таинственных незнакомцев, которые, посидев немного, молча улетучивались. Парижане совершенно ошалели от всех этих кошмаров. Они не могли понять, что происходит, и ругали на чем свет стоит ни в чем не повинных иностранцев. Думаю, что дело кое-где доходило и до рукоприкладства…
— А вы бывали во Франции, доктор?
— Да, конечно. И не раз.
— Вы и по-французски говорите так же хорошо, как по-английски?
— Ну… почти.
Уже стемнело, но в вечерних сумерках я заметил, с каким нескрываемым восхищением смотрела на меня Цинтия.
— Доктор, вы прямо как Британская энциклопедия. Вы все знаете.
— Стараюсь, — скромно ответил я.
— Вы, наверно, и на санскрите умеете говорить?
— Абсолютно свободно, — соврал я, не моргнув глазом. Цинтия поверила.
— Я думаю, вы знаете и русских писателей. Расскажите мне о Достоевском или о Беле Бартоке. У меня есть одна подруга, от которой я много слышала о них.
— Бартока я никогда не видел, — проговорил я с фальшивой искренностью, в глубине души поражаясь ее необразованности. — А старину Достоевского я хорошо знал. Он учился в одном классе с моим отцом и частенько приходил к нам ужинать. У него была борода, как у Пирса Гвина Мора.
— Как я вам завидую! — вздохнула Цинтия. — Вы уже в детстве были знакомы с такими известными людьми… А скажите мне, пожалуйста, почему Экс-ла-Шапель по-немецки называют Аахеном?
Я не ответил. Во-первых, потому что не знал этого, а во-вторых, потому что внезапно раскусил Цинтию и страшно разозлился на себя. Женщины вообще то и дело вводят нас в заблуждение. Бывают моменты, когда они ведут себя как нормальные люди — и такой простофиля филолог вроде меня начинает заливаться соловьем в непоколебимой уверенности, что женщине интересны его байки. На самом же деле еще не случалось такого, чтобы отвлеченные и возвышенные материи сами по себе вызывали у женщины интерес. Тут всегда кроется подвох. Она либо делает вид, будто ее это чрезвычайно интересует, и таким образом влезает в доверие к мужчине, либо пытается что-то усвоить, и это гораздо хуже. Если женщина стремится к знаниям, ею движет определенный расчет, замешанный на любопытстве: предстать перед окружающими в обличье образованной дамы, как в новом вечернем туалете, и полюбоваться произведенным эффектом.
Я вскочил и принялся яростно мерить шагами библиотеку. Цинтия молча смотрела на меня из кресла, и взгляд ее был мечтательным и одухотворенным, будто она грезила наяву о сказочном Царстве фей, в которое человек стремится всей душой, увидев его хоть раз во сне.
