* * *
Утром граф, как и все, спустился к завтраку, на который был приглашен и святой отец Дэвид Джонс. Все, кроме графа, выглядели встревоженными, у всех на лицах остались следы бессонной ночи, и особенно отчетливые — у Цинтии. В темном платье, бледная, как мел, под глазами круги — такой она мне нравилась еще больше. Настоящая хозяйка средневекового замка, семью которой преследует злой рок.
Граф сообщил священнику о смерти Мэлони. Рассказал, как тот сбежал из замка, потом тайком вернулся и хотел проникнуть в лабораторию, но сорвался с третьего этажа и разбился.
Затем граф распорядился — хотя никто не знал, какого вероисповедания придерживался Мэлони, — чтобы его в этот же день похоронили с соблюдением всех обрядов англиканской церкви. Мы не знали, были ли у Мэлони родственники, сам он никогда ни о ком не упоминал. Роджерс сказал, что Мэлони за все время своего пребывания в Ллэнвигане не получил ни одного письма.
Меня граф попросил сделать без промедления то, о чем мы договорились ночью. Мы вынуждены были с сожалением признать, что разобраться в персидских кодексах и выбрать из них лучшие нам не удастся, поскольку никто из нас не владеет персидским языком. Оставалось только ориентироваться на иллюстрации. Поэтому граф предложил мне выбрать пять кодексов, иллюстрации которых, на мой взгляд, представляли наибольшую ценность, и взять их с собой.
Я так и сделал. Отобрал на свое усмотрение пять кодексов, сложил в чемодан все самое необходимое и после обеда попрощался с графом, пообещав очень скоро вернуться с нужной ему рукописью.
Потом попрощался с Цинтией. Это было наше первое расставание, и я не мог скрыть своего волнения. Цинтия вела себя с чисто английской сдержанностью, пожелала мне счастливого пути и смущенно добавила:
— Надеюсь, вам у нас понравилось.
И мы оба пришли в такое замешательство, которое было красноречивее самых прочувствованных фраз.
К вечеру я приехал в Лондон, где остановился в уже знакомой маленькой гостинице неподалеку от Британского музея. Распаковал вещи и спустился в ресторан, чтобы проглотить полусырой ростбиф с кошмарным гарниром.
Меланхолично помешивая ложечкой мутную жидкость в чашке, я размышлял над тем, не является ли неумение англичан варить нормальный кофе следствием тлетворного влияния пуритан и методистов. Внезапно мои размышления были прерваны самым бесцеремонным образом — на плечо мне легла тяжелая рука. Рука каменной статуи.
Я поднял голову и с радостью обнаружил, что возле меня стоит моя старая приятельница Лина Кретш, стипендиатка из Пруссии, повышавшая в Оксфорде свое историческое образование. Каникулы она обычно проводила в Лондоне, чтобы иметь возможность заниматься в библиотеке Британского музея. Мы с ней останавливались в одной гостинице и как-то незаметно свели знакомство, являясь до некоторой степени коллегами.
Вскоре наше знакомство переросло в дружбу, чему способствовало весьма необычное происшествие: Лина погасила меня, когда я загорелся. А было это так. Однажды вечером я сидел возле камина и читал «Таймс». А надо сказать, что я так и не научился правильно обращаться с английской прессой. При огромном формате газеты нужно проявить незаурядную сноровку, чтобы сложить ее до размера карманного справочника, который удобно держать в руках. Тут, вероятно, требуется чисто английский склад ума, поскольку я так и не смог этому научиться. Когда я начинал листать «Таймс», она у меня сразу заполняла всю комнату.
Мальчик-коридорный как раз в это время растапливал камин и не обращал на меня внимания. Несколько искр попало на газету, которая тут же загорелась, и в мгновение ока я стал похож на неопалимую купину. Никаких подробностей у меня в памяти не отложилось, помню только, что рядом со мной откуда ни возьмись появилась Лина. Она энергично затоптала горящую газету, вылила на меня несколько чашек только что заваренного горячего чая, потом принялась выдергивать у меня волосы, которые, видимо, начали тлеть. После этого потащила меня в свою комнату, где, не давая даже рта раскрыть, умыла и обрядила в какую-то немыслимо широченную хламиду, а затем как следует отругала за то, что я такой неуклюжий и беспомощный.
С этого дня Лина взяла меня под свою опеку, проникнувшись твердым убеждением, что за мной нужен глаз да глаз, иначе я обязательно вляпаюсь в какую-нибудь историю с непредсказуемыми последствиями.
Каждый день она врывалась ко мне без стука — да и зачем стучаться, что за глупости? — перерывала мою одежду, чтобы пришить оторванные пуговицы, кипятила мне молоко на ночь и затачивала бритвенные лезвия. Когда мы занимались в библиотеке Британского музея и наступало время идти домой, она подходила ко мне и аккуратно складывала мои листочки с записями в портфель, который затем совала мне под мышку.
Притом она без устали корила меня за мою неловкость и неприспособленность к жизни. Эта тема никогда не доставляла мне удовольствия, поскольку я действительно не принадлежу к числу практичных людей. И кроме того, опека Лины в конце концов оказала на меня весьма дурное воздействие. Я постепенно стал таким, каким она меня выставляла. Начал спотыкаться на ровном месте; пытаясь выйти из комнаты, тянул на себя дверь, которая открывалась наружу; по полчаса искал часы, которые были у меня на руке; терял свои записи и забывал пообедать, если она мне не напоминала.
Ситуация становилась угрожающей. По счастью, в один прекрасный день Лине пришла в голову мысль, что мне противопоказано лондонское лето. Она упаковала мои вещи, купила билет на поезд и отправила меня в Шотландию.
Идея была неплоха: я совершил незабываемое путешествие по стране озер и приехал обратно только тогда, когда уже начались занятия в университете и Лине пришлось вернуться в Оксфорд. Но и после этого мы встречались во время каникул, и наша дружба сохранилась, хотя и приобрела более спокойный характер.
К счастью, Лине нравилось менять своих подопечных. И кроме того — что меня особенно в ней поражало, — она была невероятно увлекающейся натурой и меняла любовников, как перчатки. Я вовсе не пуританин и считаю, что любовные похождения — сугубо личное дело каждого индивидуума, к тому же знаю, что многие поступки Лины продиктованы ее душевной добротой и склонностью к самопожертвованию. И все-таки столь быстрая смена увлечений буквально ошеломляла.
Пару дней ее видели в обществе китайского инженера, потом неделю — с канадским фермером, которого сменил французский альфонс, чтобы в свою очередь уступить место сразу двоим претендентам: немецкому профессору-филологу и поляку, завоевавшему европейское первенство по настольному теннису. Причем о каждом из своих любовников она преспокойно рассказывала всем остальным, в том числе и мне, с такими пикантными подробностями, что у меня волосы на голове вставали дыбом. Ее непосредственность воистину не знала границ.
И вот, едва я приехал из Ллэнвигана, как тут же вновь угодил под крылышко Лины Кретш. Она фамильярно похлопала меня по плечу и повела пить пиво. Я бы никогда не смог выпить такого количества пива и выкурить за вечер столько сигарет, сколько это удавалось ей. Поэтому мне пришлось в основном довольствоваться пассивной ролью слушателя, до самого закрытия бара меланхолично внимавшего ее рассказам: о том, как она спасла двух оксфордских атлетов, едва не утонувших в реке, как уберегла от морального разложения одного богатого шотландца, который бездумно прожигал жизнь, и как соблазнила профессора теологии, до сорока пяти лет сохранявшего невинность.
