— Что с ними могло случиться? — спросила Лина.
— Наверно, покончили с собой, — предположил Осборн. — Кто знает, вероятно, наступает момент, когда чувство вины становится настолько нестерпимым, что человек решается на такой шаг…
— Ну что ж, — сказала Лина, — значит, над Ллэнвиганом больше не висит опасность. Моя миссия на этом закончена. Но до чего же все странно. Что вы на это скажете, доктор? Кстати, вы еще ни слова не сказали о том, где вас носило целых два дня. Поди, развлекались с какой-нибудь хорошенькой валлийкой?
— Я и не собираюсь ничего рассказывать, Лина. Не могу. Есть вещи, которые невозможно рассказать, не опасаясь прослыть сумасшедшим. Просто никак не объяснить… Мы существуем одновременно в двух мирах, и каждое явление можно истолковать двояко. И если одно толкование будет элементарным, то другое может оказаться чудовищным, лежащим за гранью здравого смысла.
— У вас сегодня философское настроение, — заметила Лина. — Однако для доктора философии премудрости, которые вы изрекаете, довольно банальны. Могли бы придумать чего-нибудь и поумнее. Ну да Бог с ней, с этой валлийской красоткой вместе с вашими тайнами, которые вы скрываете за метафизическим словоблудием.
Осборн вскинул голову.
— Так как миссис Роско умерла, то, насколько я знаю, все состояние Роско автоматически переходит к Пендрагонам. Если бы даже Асафу Пендрагону, шестому графу Гвинеду, действительно удалось открыть секрет получения золота из минералов, мы и то вряд ли стали бы такими богатыми. Что вы на это скажете, Лина?
— Это меня не радует, — ответила она. — Я не сторонница капитала. Мне вас жаль, Осборн. Вы были бы таким милым мальчиком, если бы у вас вообще не было денег. Я не могла бы и мечтать о лучшем муже. Мне доставляло бы огромное удовольствие содержать вас.
Осборн позвонил в полицию и сказал, чтобы прекратили поиски, так как я нашелся. Потом то же самое сообщил в Ллэнвиган. После этого мы сели в машину, и вскоре перед нами возникли милые сердцу очертания замка.
Я принял ванну, переоделся и спустился к чаю. Лина сосредоточенно поглощала бисквитное пирожное, а Осборн прохаживался с сэндвичем в руке вдоль стола и взволнованно объяснял:
— Как только мы получим официальное свидетельство о смерти миссис Роско, мне сразу же придется ехать в Лондон к Сетону. Надо будет заниматься оформлением всяких бумаг, чтобы вступить в права наследования. Даже не представляю себе, сколько времени это займет, ведь состояние Роско — одно из самых крупных в мире. Это бесчисленные заводы, шахты, земли, леса, масса недвижимости в Вест-Индии и еще Бог знает где. Я уже чувствую, что управление всем этим хозяйством ляжет на мои слабые плечи, поскольку дядя никогда не станет заниматься такими прозаическими делами…
На его лице сияло выражение одухотворенности. И под личиной наигранной женственности и инфантилизма я отчетливо увидел характерные волевые черты деятельного, предприимчивого британца.
Лина подняла на него печальный взгляд, и из ее глаз выкатились две слезинки. Вероятно, она подумала, что могла бы быть счастлива с Осборном, если бы он был бедным юношей, не приспособленным к жизни.
Внезапно Осборн остановился с озабоченным видом, взглянул на Лину, и лицо его прояснилось.
— Лина… Ведь вы экономист и к тому же гений. Не согласитесь ли вы стать моей секретаршей?
Лина ненадолго задумалась.
— Что ж, пожалуй, можно будет обсудить этот вопрос.
— А где Цинтия? — спросил я.
Собственно говоря, это первое, что я хотел спросить, как только вошел в замок. Но меня удерживала какая-то стыдливость, свойственная влюбленным.
— Цинтия, наверно, уже в Швейцарии, — ответил Осборн. — Она вернулась из Кербрина в ужасном состоянии. За ней заехала наша тетя герцогиня Варвик и увезла ее с собой.
* * *
Дверь распахнулась — и на пороге возникла внушительная фигура графа Гвинеда.
Боже, что с ним произошло? Какая буря оставила след на его лице? Под глазами, утратившими выражение спокойной уверенности, пролегли черные круги, черты лица заострились, как у покойника. Его вид настолько поразил меня, что я не мог вымолвить ни слова.
— О, Батки, рад вас видеть, — тихо проговорил он и, опустив голову, начал мрачно прохаживаться из угла в угол.
Потом остановился и окинул нас скорбным взглядом.
— Вы тоже знаете, что она умерла?.. Что они оба умерли?
— Да, милорд, — пробормотал я. — Я сам… — И тут же осекся. Мне не хотелось при Лине и Осборне говорить о тех ужасных событиях, участником которых я оказался помимо своей воли.
Граф взглянул на меня.
— Доктор Батки… где вы были? Мы все очень беспокоились о вас.
— Я все расскажу, милорд. Но только вам одному.
— Пойдемте в библиотеку.
Опустившись в глубокое кресло, граф молча выслушал мой сбивчивый рассказ, который его ничуть не удивил. Время от времени он кивал головой с видом человека, знающего, что именно так все и должно было случиться. Только пальцы, судорожно вцепившиеся в подлокотники кресла, выдавали его волнение. А когда я дошел до ужасной гибели Элен Сент-Клер, он устремил на меня пристальный взгляд, и в глазах у него что-то погасло, будто метеорит рухнул в морскую пучину.
Когда я закончил, мы долго сидели в полном молчании.
— А потом вы не видели больше… этого призрака? — спросил наконец граф.
— Нет.
— И никто не видел. Никто. Тут напрашивается только одно объяснение… Доктор Батки, давайте съездим в Пендрагон. Если поторопиться, то мы успеем туда еще засветло.
Мы сели в машину и по хорошо знакомой дороге быстро доехали до полуразрушенной крепости. Спустились по лестнице, по которой когда-то шел Джон Бонавентура в сопровождении Сен-Жермена и Ленгля де Фреснуа, дрожавших от страха. Я теперь ничего не боялся. Я уже столкнулся с Невероятным и подходил ко всему с другими мерками.
Мы вошли в зал, освещенный искусственным солнцем. Граф отодвинул в сторону алтарь, а затем могильную плиту. Мы заглянули внутрь.
На катафалке лежал человек огромного роста в черном одеянии. Руки его были скрещены на груди, на пальцах сверкали перстни. На бескровном лице застыло суровое выражение… Но это было уже не величественное спокойствие нордического идола, а мрачное оцепенение посмертной маски.
И только сейчас я заметил торчащую у него из груди золотую рукоятку старинного кинжала. Бессмертный рыцарь покончил с собой.
По щеке графа пробежала слеза. Он закрыл могилу.
Когда мы вышли из крепости, уже смеркалось. Природа окрасилась в сочные цвета, в золотом ореоле заката под нами раскинулись богатые владения графа Гвинеда: села, леса, долины. Зыбкая воздушная красота вечернего пейзажа была живым воплощением бренности жизни.
— Как я устал! — сказал граф, и мы сели на замшелую каменную скамейку.
