И вполне естественно, что Мария Антуанетта тоже играла и проигрывала немалые суммы. Однажды король вынужден был заплатить сделанный ею за один вечер карточный долг в размере 100 000 ливров, а в 1777 году она задолжала своим партнерам 487 272 ливра. Людовик XVI, конечно же, выражал недовольство по этому поводу — он был единственным бережливым человеком из всей династии Бурбонов, — но ничего не мог поделать.
Однако больше всего она тратила на туалеты; наверно, больше, чем любая другая королева. Ей хотелось, чтобы ее уважали и боготворили не только как королеву, но и как самую хорошенькую и самую элегантную женщину Франции. Можно себе представить, какое это было дорогое удовольствие, если учесть, что все наряды шили по специальному заказу, а отборная ткань ценилась на вес золота. Бесконечно мягкосердечная и доброжелательная мадам Кампан как-то заметила, что королева, являясь законодательницей мод, скоро разорит всех женщин, пытающихся угнаться за модой.
Мария Антуанетта имела пристрастие и к красивым особнякам (чисто королевская слабость!). Король купил для нее особняк Сен-Клу, а потом подарил ей Малый Трианон, и она перестроила оба эти здания по своему вкусу. У нее было достаточно вкуса, чтобы избежать при этом излишней вычурности, но народ уже знал, что мотовство Марии Антуанетты не имеет границ. Когда в 1789 году представители Генеральных штатов посетили Малый Трианон, им прежде всего бросились в глаза выложенные алмазами стены залов, а также витые колонны, украшенные сапфирами и рубинами, то есть, как тогда принято было говорить, «роскошь вертепа распутной Австриячки».
А ведь она умела быть и бережливой на свой лад, и, в общем-то, знала счет деньгам. Мы уже видели, что, когда король хотел купить ей злополучное ожерелье Бомера, она отказалась принять такой дорогой подарок. Хотя порой ее бережливость приобретала какие-то странные формы. Однажды в канун нового года, когда во Франции принято дарить детям подарки, она велела доставить из Парижа самые красивые и дорогие игрушки.
— Вот смотрите! — сказала она своим детям. — Это те самые игрушки, которых вы не получите. Потому что мы поступим гораздо лучше, если вернем их обратно и дадим денег беднякам, которые сейчас мерзнут, потому что у них нет зимней одежды.
После всего сказанного возникает вопрос: действительно ли Мария Антуанетта нанесла столь серьезный ущерб государственной казне, как считали многие из ее современников, действительно ли она заслужила данное ей прозвище «мадам Дефицит»? Пожалуй, все-таки нет. Этот ущерб не кажется таким уж значительным в сравнении с текущими государственными расходами, особенно с теми суммами, которые отпускались на ведение войны против Англии. В 1781 году содержание королевского дома обошлось в 27 317 000 ливров, тогда как всевозможных вспомоществований и персональных пенсий было выдано на сумму 28 000 000, а в общей сложности государственные расходы составили 283 162 000 ливров. То есть издержки двора не превысили десятой части этой суммы.
Да и можно ли вообще упрекнуть Марию Антуанетту в чрезмерном транжирстве? Она жила так, как и подобает жить королеве Франции в блистательный век показной роскоши. Французский народ безмолвно сносил разбазаривание государственной казны предшественниками Марии Антуанетты, ей же пришлось расплачиваться за чужие грехи. Она ведь не повинна в том, что сменились времена и настала пора расплаты.
Но для нашей истории в данный момент гораздо важнее не реальное положение дел, а то, что выдавалось за истину. В глазах общественности Мария Антуанетта была неисправимой мотовкой, которая вечно нуждается в деньгах. Именно так воспринимал королеву и Роган, поскольку мерил ее на свой аршин.
* * *
К числу опасных пристрастий королевы относилось постоянное стремление находиться в гуще народа. Она буквально приходила в восторг, когда ломалась ее карета, и у нее появлялась возможность воспользоваться наемным экипажем. Немалым подспорьем для удовлетворения этой страсти служило ее увлечение театром, ибо, посещая театральные представления, она могла без всяких церемоний общаться со своими подданными, а при случае и проникнуть в обожаемый ею закулисный мир. Она сама была актрисой-любительницей, получив соответствующие навыки еще в Шёнбрунне, и, когда вышла замуж за дофина, частенько репетировала и разыгрывала со своими деверями и золовками разные пьески. На этих спектаклях присутствовал только один зритель — ее муж, — да и тот нередко засыпал во время представлений. Став королевой, она уже смогла демонстрировать свой талант перед придворными; любительские спектакли были самым главным развлечением версальского двора, и на это развлечение ежегодно тратилось 250 000 ливров.
В 1773 году Мария Антуанетта впервые появилась на костюмированном балу в Опере, и с тех пор стала постоянной участницей этих балов. Она наслаждалась возможностью находиться в толпе и вращаться среди парижан, не будучи узнанной. Она любила соприкасаться с ними не как со своими подданными, а просто по-человечески, как женщины общаются с мужчинами. Ее увлекала пикантность ситуации, она упивалась воздействием своих чар на окружающих и купалась в этой эротической атмосфере. Такое поведение, естественно, давало пищу для сплетен, поскольку некоторые узнавали ее, но не подавали виду и, пользуясь случаем, обращались с ней весьма фривольно. Иосиф II сурово порицал сестру за такое легкомыслие, считая, что оно может стать роковым для престижа французского королевства. И его беспокойство было не лишено оснований.
Мария Антуанетта наверняка уносилась в мечтах в те далекие времена, когда между правителями и народом существовали непринужденные идиллические отношения. Она не раз рассказывала мадам Кампан о своих предках, лотарингских герцогах. Когда кто-то из них нуждался в деньгах, он отправлялся в церковь и после молитвы поднимал над головой шляпу в знак того, что он просит слова. А потом говорил, сколько ему нужно денег, — и прихожане тут же в церкви собирали необходимую сумму.
Здесь самое время подчеркнуть, что причиной падения так называемого Старого режима явились не столько его пороки, сколько достоинства. Ибо пороков и злоупотреблений при Людовике XVI было гораздо меньше, чем в любой предыдущий период французской истории, зато чрезвычайно возросла благотворительность.
Если правящие крути общества начинают жалеть тех, кого считают обездоленными, идеализировать простых тружеников и воспевать в своей поэзии их нравственные качества да к тому же еще вынашивать планы реформ, направленных на улучшение их участи, это, конечно, выглядит очень благородно, но, во-первых, не может принести им большой пользы, а во-вторых, является дурным предзнаменованием, показывающим слабость правящих кругов. Это означает, что они утратили веру в себя, в свою богоизбранность, а стало быть, и потеряли право на существование.
Средневековые феодалы намного лучше понимали народ, чем те, кто решал его судьбу в восемнадцатом веке. Они жили среди народа, в своих поместьях, и практически делали для него гораздо больше, хотя и не задумывались над этим и не рассуждали на подобные темы. Они знали, что должны быть господа и должны быть холопы, ибо так установлено свыше, и, помогая нуждающимся, они тем самым выполняют Божью волю, ведь это их долг не перед народом, а перед Богом и собственной совестью. Им и в голову не могло прийти то, что впоследствии стали называть «хождением в народ», они не испытывали странной тяги к опрощению, и патетический призыв Руссо «назад к природе» не мог бы вызвать у них ничего, кроме недоумения, ведь для сословия избранных это было бы равносильно самоубийству.
