Однако при всем уважении к Функ-Брентано, ни в коем случае не беря под сомнение достоверность приведенного им фактического материала, мы не можем разделить его точку зрения. На наш взгляд, гораздо более здравые мысли высказал славный Калиостро, еще один безвинный узник Бастилии, который после освобождения написал из Англии «Письмо к французскому народу»: «У вас, французов, есть все, что нужно для счастья: плодородные земли, мягкий климат, добрые сердца, подкупающая жизнерадостность, гениальность и изысканность. Не хватает же вам, друзья мои, самой малости: уверенности в том, что вы можете спокойно спать по ночам, если за вами нет никакой вины».
Французская революция, как бы мы к ней ни относились, у многих пробудила чувство собственного достоинства. И теперь мало кто станет возмущаться, если юноша из знатной семьи захочет взять в жены девушку из простонародья. Хотя нам и не чужд исторический релятивизм и мы понимаем, что к каждой эпохе следует подходить с ее собственными мерками, все же хочется верить, что свобода в любой точке земного шара имеет бо́льшую цену, чем рабство. По-видимому, и парижане это понимали, ибо первым делом разрушили Бастилию, и будь Функ-Брентано их современником, он никакими аргументами не смог бы убедить их, что они были не правы.
Сюда, в Бастилию, поочередно попадают все главные герои нашей истории. Двадцатого августа здесь оказывается Жанна, еще через три дня, после сделанного ею признания, сюда же доставляют Калиостро и его жену. Жанна, однако, не падает духом: у нее есть хорошо продуманный план, как сделать Калиостро козлом отпущения.
Но все ухищрения оказались напрасными, тайное постепенно становилось явным, и начало этому положил не кто иной, как патер Лот, монах-францисканец, домашний капеллан и мажордом Жанны. Патер испытывал честолюбивое желание получить титул королевского проповедника и поэтому долго ломал голову над тем, как бы ему произнести в Духов день проповедь перед королем. Он поделился своими заботами с Жанной, и она передала его просьбу Рогану, который в то время еще был настоятелем придворной капеллы. Роган ответил: пусть патер принесет текст проповеди, которую собирается прочесть. Аббат Жоржель, викарий кардинала, ознакомившись с проповедью, нашел ее неприемлемой, и тогда Роган по просьбе Жанны собственноручно написал для патера Лота новую проповедь, которую тот вполне сносно прочел перед королем.
Возможно, с этого момента патер Лот решил бдительно стоять на страже интересов королевского дома, а может быть, к кардиналу он испытывал большую благодарность, чем к своей покровительнице. Во всяком случае, узнав об аресте Рогана, он сразу отправился к аббату Жоржелю. Аббат был для Рогана тем же, чем мадам Кампан для Марии Антуанетты — доверенным лицом, конфидентом (наподобие обязательного персонажа французской драмы, который призван выслушивать излияния главного героя, но сам при этом остается в тени). И так же, как мадам Кампан, Жоржель тоже вел дневник, скрупулезно описывая более или менее значительные события. И он с радостью ухватился за возможность помочь своему сюзерену, использовав разоблачения патера Лота.
Патер рассказал, как, сравнивая почерк Рето де Вилье с почерком, которым были написаны письма «Марии Антуанетты Французской», обнаружил, что они полностью идентичны. Рассказал о том, что Жанна, по-видимому предполагая возможность обыска, сожгла письма, якобы полученные ею от Рогана. Вспомнил и тот случай, когда возили в Версаль барышню д’Олива, — он был потрясен сходством этой девушки с королевой. А также предположил, что графиня де ла Мот выманила у кардинала много денег и, наверно, — ожерелье тоже.
В мемуарах Жоржеля ясно видна дьявольская роль Жанны. Но не только ее обвиняет он в несчастье, постигшем Рогана; достается и королеве. Суть этого обвинения в том, что королева, получив письмо от ювелиров, не отреагировала на него сразу же, не сообщила, что ей ничего не известно об ожерелье. По мнению Жоржеля, она промолчала умышленно, желая, чтобы ненавистный ей Роган еще глубже увяз в этом деле. Не считает он таким уж невероятным и предположение, что Жанна надула кардинала по поручению или в крайнем случае при попустительстве королевы.
«В 1797 году, — пишет он, — я встретился в Базеле с Боссанжем, который признался, что показания, данные им и Бомером в ходе следствия, были предварительно согласованы с бароном Бретеем. И мне окончательно стало ясно, что весь процесс затевался исключительно для того, чтобы погубить Его Высокопреосвященство. Иначе зачем было бы раздувать такую шумиху? Если королева хотела защитить свою честь, ей следовало просто предупредить ювелиров, чтобы они вели себя осторожнее. Но даже если допустить, что она хотела отомстить кардиналу, то, имея на руках столь компрометирующие его материалы, она могла бы вынудить его отказаться от придворной должности и удалиться в свое епископство. И тогда ни у кого не нашлось бы повода обижаться на несправедливое решение. Конечно, кардинал попал бы в опалу, но зато не было бы ни скандала, ни Бастилии, ни публичного процесса. Возможно, Мария Антуанетта так и поступила бы, прислушавшись к голосу разума, но за ней стояли два коварных подстрекателя, которые направляли все ее действия». Этими подстрекателями, по мнению Жоржеля, были аббат Вермон и барон Бретей, заклятые враги Рогана.
Мадам Кампан, написавшая свои мемуары позже, чем Жоржель, утверждает, что в действиях королевы не было никакого злого умысла: она просто не поняла, о чем идет речь в письме ювелиров, и поэтому не приняла никаких мер. Однако Мария Антуанетта действительно подозревала Рогана в неблаговидных поступках (так же, как и он ее). Она считала, что он, подделав подпись, от ее имени выманил у ювелиров ожерелье, чтобы поправить свое пошатнувшееся материальное положение. Кроме того, она очень боялась, что Роган и его сообщники спрячут это ожерелье в ее покоях, где его и обнаружат в нужный момент, чтобы сфальсифицировать обвинение против нее (такой прием часто использовался в средневековых легендах). Но как бы там ни было, даже если б мы ничего не знали об этой истории, то, основываясь лишь на мнениях кардинала и королевы друг о друге, могли бы составить достоверную картину последних дней французского королевства.
Жанне удалось из Бастилии послать записку Николь д’Олива, предупредив девушку о том, что ей грозит опасность, так как тайна беседки Венеры раскрыта. Д’Олива быстро собралась и уехала в Брюссель, сопровождаемая своим верным кавалером Туссеном де Бозиром. Однако парижская полиция вскоре установила ее местонахождение с помощью французского посольства в Брюсселе, и беглецов арестовали. Но доставить их во Францию оказалось не таким простым делом. К числу старинных привилегий провинции Брабант принадлежало право не выдавать беженцев, если, конечно, они сами не просили об этом. В Брюссель был послан один из самых ушлых полицейских агентов, некий Кидор, который быстро убедил Николь и ее любовника, что в их же собственных интересах обратиться к властям Брабанта с просьбой передать их французской стороне. Так они и сделали. Причем французское правительство проявило поразительную скаредность, заставив их оплатить все дорожные расходы, после чего они прямиком угодили в Бастилию.
Через несколько дней там же оказался и Рето де Вилье. Его арестовали в Женеве, куда он сбежал при первых же признаках опасности. Намного сложнее обстояло дело с де ла Мотом, нашедшим приют на берегах туманного Альбиона. Англия ни под каким видом не выдавала беженцев и уж тем более не пошла бы на уступки французскому правительству, которое в Лондоне пользовалось самой дурной славой.
