Женщины называли ее стервой. Мадам Альфанд, естественно, была большой стервой, так как ее требовательность и ее истерики превосходили все, на что была способна мадемуазель Аннет.
В первый день работы Мэри была настолько запугана, что руки у нее тряслись и ничего толком не получалось. Мадемуазель Аннет стояла у нее за спиной, заглядывала через плечо и критиковала каждое движение Мэри. Мэри почти не видела лежащей перед ней работы – глаза ее были полны слез.
До перерыва на обед не было ни одной передышки. В перерыв Аннет направилась наверх, в столовую, – она жила вместе с мадам Альфанд. Как только она ушла, Мэри тут же узнала не слишком дружелюбные прозвища, данные Аннет и мадам Альфанд. Она также поняла, что не может рассчитывать на сочувствие других работниц. То, что мадемуазель Аннет все свое внимание уделяла Мэри, означало лишь, что этого внимания выпадало меньше на долю остальных, – все прочее не имело значения. Никакой солидарности среди работниц мадам Альфанд не было и в помине. Женщины ревниво относились друг у другу, не сомневаясь, что работа распределяется неравномерно; причем каждая считала, что ее нагрузили значительно больше остальных. Тактика мадемуазель Аннет сводилась к всяческому поощрению раздоров среди швей, чтобы они не могли выступить сплоченной группой. Отдельных же работниц можно было легко уволить и найти им замену.
За время перерыва Мэри попробовала сойтись с кем-нибудь поближе. Миссис О'Нил приготовила ей судок с обедом, таким же сытным, как и для постояльцев-мужчин. Для девушки с сидячей работой еды было слишком много, и Мэри предложила товаркам разделить с ней трапезу. Через тридцать секунд судок был пуст, и ей самой ничего не досталось. Женщины ели с жадностью, глядя на Мэри неприязненно, ненавидя ее за молодость, за новое платье, за роскошный обед. По ее виду было не сказать, что ей так уж нужна работа, а для каждой из них конверт с еженедельным жалованием был единственным источником существования.
– Чего она тут вообще делает? – Мэри услышала, как этот вопрос Мари Третья задала Мари Второй. – С ее-то нарядом и разговором, как у светской дамы. Поди, воображает себя герцогиней, которая вышивает гобелены для собственного замка.
Эта враждебность вызвала ярость Мэри. А благодаря ярости ей удалось сохранить место. После обеда она работала, как безошибочный, не знающий устали автомат. Она внушила себе, что должна быть такой же холодной и бесчувственной, как эти женщины, отвергшие ее дружбу. К концу дня мадемуазель Аннет перенесла свое внимание на более перспективную жертву, что вызвало у Мэри не очень благородное чувство торжества и облегчения.
Вечером она еле притащилась домой. Так она еще никогда в жизни не уставала. От долгих часов напряженного сидения на табуретке у нее болел каждый мускул. И на сердце было тяжело – умерли все ее надежды на интересную и приятную работу на первом рабочем месте.
– Замечательно, – ответила она с неубедительной претензией на веселость, когда ее спросили, как прошел ее первый рабочий день.
– Замечательно, – неизменно отвечала она и каждый последующий вечер, измотанная до полусмерти. Один мучительный день сменялся другим, тело и разум Мэри онемели до того, что она даже не ощущала, насколько ей мерзко.
Это ощущение как молнией поразило ее в конце недели, в субботу, когда ее положение несколько улучшилось. Ей поручили весьма сложную вышивку, яркий цветной рисунок шелком, изображающий крохотную колибри, пристроившуюся на цветке мака. Вышивка должна была украсить карман передника одной дамы, увлеченной садоводством.
Мэри очень нравилось наблюдать, как под ее ловкими пальцами обретают форму крылышки, лепестки, листочки. Все треволнения душной мастерской отступили, и она целиком сосредоточилась на работе, которая была для нее не столько работой, сколько удовольствием. Вот такой работы она ждала. Она не замечала сердитых взглядов Мари Второй, которая была самой искусной и высокооплачиваемой мастерицей и специализировалась на вышивке.
Когда работа была закончена, мадемуазель Аннет не смогла найти ничего, достойного критики. Мэри улыбнулась – впервые за всю эту неделю.
– Заверните и доставьте по назначению, – резко сказала Аннет. На улице было холодно и шел дождь.
Аннет немало огорчилась бы, узнав, как обрадовали Мэри морозный воздух и улицы, покрытые слякотью.
Лишь по возвращении с этой долгой прогулки Мэри почувствовала, что приподнятое настроение покинуло ее, а сердце преисполнилось отчаянием. Она не могла больше находиться в этой вонючей комнате, среди враждебно настроенных женщин. «Ненавижу эту работу», – призналась она себе.
Но выбора у нее не было. «Хорошо хоть, неделя почти закончилась, – подумала Мэри. – Еще час я могу все это вынести».
Ухватившись за ручку двери так, словно это была крапива, она нырнула в тяжелый, нездоровый воздух мастерской.
И обнаружила, что за время ее отсутствия кто-то испортил ее ножницы и булавки. Кончики были отломаны.
Она возмущенно пожаловалась мадемуазель Аннет, которая в ответ обругала ее за халатность и нахальство, а потом с довольным блеском в глазах извлекла из кармана записную книжку.
Когда Мэри села в вагончик конки, направляясь домой, она раскрыла небольшой коричневый конверт и высыпала свой недельный заработок на подол. Пять долларов и сорок семь центов. Раньше ей казалось, что в этот момент она испытает радость, сопутствующую успешно выполненному делу. Но она чувствовала лишь усталость.
– Луиза, можно тебя на минуточку? Луиза махнула рукой, приглашая Мэри войти, пока она допоет начатую гамму.
– Приляг на кровать, Мэри. Ты выглядишь просто ужасно.
– Я страшно устала. Хотела спросить, как это у тебя получается. Ты каждый день ходишь на работу, и у тебя еще хватает сил заниматься дома. Ты никогда не устаешь?
– Еще как устаю! Играть на фортепьяно в школе танцев этого старого мошенника мистера Бэссингтона – такая мука! Но за это я получаю деньги и могу платить за уроки вокала и билеты в оперу, так что я довольна. Больше всего на свете я хочу стать оперной певицей и готова вынести все, лишь бы добиться этого. Не хочешь пойти со мной сегодня? В опере когда-нибудь была?
Мэри массировала исколотые, сведенные судорогой пальцы.
– Да, я была в опере, – сказала она. – Теперь мне кажется, это было очень давно.
– Что с тобой? Руки болят? Ой, да у тебя все пальцы исколоты. Попрошу-ка я у вдовы квасцов. Будешь окунать кончики пальцев в раствор, и кожа станет крепче… Господи, Мэри, какие у тебя странные пальцы. Дай-ка взглянуть… – Луиза взяла руку Мэри и стала рассматривать необычное строение ладони. – Если бы у меня были такие пальцы, я стала бы лучшей пианисткой в мире. Это из-за таких пальцев ты шьешь лучше других?
Мэри посмотрела на собственные ладони. Откровенное любопытство Луизы ее не смущало. Казалось, прошло сто лет с той поры, когда она стыдливо прятала свои пальцы от посторонних взглядов. Какой же она была молодой! Молодой и глупой.
