Были и у Джима Остерберга удачные выступления, прежде всего в дневном ток-шоу у Дайны Шор 15 апреля – на пару, как ни странно, с Боуи. Программу снимали на студии CBS рядом с Беверли-бульваром, Игги представили как «прародителя панк-рока», а затем он с блеском исполнил две песни, “Sister Midnight” и “Funtime”, – сгусток атлетической энергии, которую он искусно сдерживал до крышесносной кульминации каждой песни. Но именно Джим Остерберг, застенчивый мальчишка с оленьими глазами, завоевал сердце Дайны Шор: она ахает в ужасе от того, что Игги может (физически) сделать с собой, а Джим лукаво перебивает: «и с другими»; он хлопает накрашенными ресницами, и голос у него как у Джимми Стюарта, а нахальная улыбка как у Дональда Сазерленда. То же лукавое обаяние – на множестве встреч с прессой во время первого его настоящего, профессионально организованного мирового тура. Все эти интервью объединяют две вещи: во-первых, открытое признание своих многочисленных недостатков и готовность над собой посмеяться; во-вторых, несгибаемая вера в свою музыку, ощущение, что ему суждено добиться успеха, и глубокая убежденность в том, что его музыка изменит мир.
Может быть, именно это ощущение предначертанной судьбы сподвигло Игги на следующее свершение. Возможно, дело также в интенсивности берлинской художественной среды, в прекрасном музыкальном уровне его группы, в зарождающемся творческом соперничестве с Дэвидом Боуи. Но все, кто участвовал в записи Lust For Life, согласны в одном: их тащило, несло течением, гораздо более великим, чем они сами, и умом этого не понять. «Словно сон, – говорит Тони Сэйлс. – Мы были как лунатики».
Перед тем как Игги записал Lust For Life, Джим должен был пройти инициацию: самостоятельно снять квартиру. Тур в поддержку The Idiot закончился в Лос-Анджелесе, где он валялся на пляже, крутил роман с журналисткой Плезант Гейман и отвисал в “Whisky a Go-Go” – тут-то ему и стукнуло тридцать. Вернувшись в Берлин, Джим подписал договор аренды с Розой Морат, хозяйкой квартиры Дэвида Боуи. Казалось бы, невероятно, но Джим впервые сам, на свое имя, снял жилье на длительный срок и за собственные деньги – благодаря авансу от RCA (25 000 долларов), контракт с которыми был заключен в январе. Квартира находилась во внутреннем дворе того же дома 155 по Хауптштрассе: в таких скромных квартирах с чуть менее высокими потолками когда-то селили прислугу или размещали конторы. Всего 184 марки в месяц – дешево, ибо без горячей воды, что отлично подходило для новой жизни: никакой роскоши и много работы. Начало чего-то нового, и Джим Остерберг «чувствовал себя превосходно».
Для записи The Idiot студию снимал Дэвид Боуи, и он же, по словам Джима, владел мастер-лентами, то есть был в позиции силы. Теперь Джим считал, что Дэвиду надоел рок-н-ролльный балаган Игги, а самому Джиму «был уже поперек горла этот Боуи, так что были всякие трения». Но обоих вдохновлял новый проект, и взаимное раздражение все же сочеталось с уважением: как говорит Джим, «конфликты идейные, а не личные».
Тут же началось соревнование: кто больше песен напишет. Боуи позвонил Карлосу Аломару и попросил стать музыкальным директором группы, что в случае с братьями Сэйлс, да, наверное, и с самими Боуи и Игги, было все равно что укрощать крайне нервного чистокровного жеребца. Аломар с удовольствием взялся совладать с их, как он выразился, «безграничной разнузданностью»: по заказу включать и выключать неуемных Сэйлсов вряд ли получится, но в нужное русло их энергию направить все же можно.
И для Боуи, и для Игги Lust For Life стал первым чисто берлинским проектом, и берлинская атмосфера крепко въелась в самые бороздки этой пластинки. Оба, как и братья Сэйлс, уже погружались в пучину декаданса в Лос-Анджелесе, но в Калифорнии это была просто бесцельная саморастрата, а Берлин давал возможность обратить ее в искусство. В Берлине был другой, высший класс декаданса, он не высасывал энергию, а фокусировал. И при этом постоянное присутствие Берлинской стены; Карлос Аломар вспоминает, как прекрасно видно ее было из студии номер 3: прямо на уровне глаз будка с вооруженными солдатами, «а за ней – пустая мерзость, возможно, минные поля, и на горизонте силуэты зданий. Мрак, уныние и безнадежность». Это наложит отпечаток и на следующий альбом Боуи, “Heroes”, с его напряженной, колючей музыкой. Но на Lust For Life призрак Стены проявится в плотской страсти и радости – подобно тому, как Лондон и Берлин во время войны были затоплены сексуальной энергией. В этом аванпосте западного мира они, прежде всего Джим, нашли особенный, странноватый покой: «Я жил на коксе, гашише, красном вине, пиве и немецких сосисках, у меня была отдельная квартирка, я спал на раскладушке и принимал холодный душ». Да и Игги, по словам Тони Сэйлса, «выложился».
К началу записи в июне Дэвид уже подготовил несколько черновиков: что-то записал на кассету, что-то сыграл музыкантам на электропиано, но в студии все песни были радикально переработаны, а другие возникли с нуля. Тон задал заглавный трек; аккорды, с которых начинается “Lust For Life”, вдохновило стаккато немецкого духового оркестра с телеканала американских вооруженных сил, и песня, по словам Джима, была сочинена на укулеле в квартире Дэвида. За нее немедленно ухватился Хант Сэйлс, выдал узнаваемый жизнелюбивый ритм, и за ним потянулась вся команда. «К такому ритму контрапункт не сыграешь, – говорит Аломар. – Оставалось только следовать за ним». Такие ритмы еще с 80-х годов 19 века тарабанили на холмах севера Миссисипи освобожденные черные американцы, оповещая о празднике соседей на много миль вокруг.
Для Игги эта запись стала серьезным испытанием, проверкой, может ли он импровизировать тексты и мелодии так же быстро, как музыканты справляются со своими партиями. Но, как и заметил Тони Сэйлс, он действительно выложился. Текст “Lust For Life”, как вспоминают почти все, он будто из воздуха достал. Герой песни легко опознается как сам Игги, но в данном случае фигурирует под именем Джонни Йен – как персонаж Уильяма Берроуза из романа «Билет, который лопнул»; далее следует череда ярких образов, совершенно спонтанных. «Кто, кроме Игги, посмеет сказать: “I’ve had it in the ear before” (“Меня уже в ухо имели”)? – спрашивает Аломар. – Что он, черт, имеет в виду? Он в чем-то сомневается? Нет. А Дэвид сомневается, включать ли это в пластинку? Нет, черт возьми».
Многие песни сочинялись прямо на месте. В начале года Рикки Гардинеру повезло испытать момент вордсвортовского вдохновения – он бродил за городом, «в поле, возле сада – великолепный весенний день, деревья в цвету». У него родилась последовательность аккордов – цикличная, очень узнаваемая. Когда Дэвид Боуи спросил, нет ли у Рикки музыкальных идей, он вспомнил тот рифф, и Игги ухватился за него так же, как некогда за услышанные от Рона Эштона аккорды “I Wanna Be Your Dog”. Как почти во всех вещах на альбоме, текст написан то ли прямо в студии, то ли в ночь перед очередной сессией записи; он посвящен берлинским автобусам и подземке – едешь и едешь, смотришь на звезды, на потрепанную изнанку города (позже Игги заявит, что источник настроения и названия песни – стихотворение Джима Моррисона). Как и “Lust For Life”, “The Passenger” – простой гимн радости жизни, долгим прогулкам, когда впитываешь все окружающее, как в детстве в Ипсиланти; примирение с большеглазым мальчиком по имени Джим Остерберг и отстранение от Игги Попа, того, кто пел о «путешествии в смерть» (“Death Trip”).
