Вытереться было нечем, а прикасаться к запятнанной кровью рубашке ему явно не хотелось. Сняв передник, я дала его ему.
– Спасибо! – поблагодарил он, заставив себя еще раз встретиться со мной взглядом, хотя я видела: это причинило ему боль.
– Ты замерзнешь, – пробормотала я, когда он пинком отшвырнул рубашку как можно дальше в угол камеры.
– Неважно, – ответил он. – Сомневаюсь, что они сохранят мне жизнь так долго, чтобы успеть занедужить.
– Моя матушка сказала им: она знает – ты невиновен!
– Так и сказала? – Он внимательно разглядывал свои руки. – Тогда ей известно больше, чем мне самому…
Он снова поглядел на меня, словно думая, что боль уменьшится, если он будет долго смотреть на меня.
– И как она может называть меня невиновным, когда она знает… – его голос пресекся, но он все же продолжал, – когда она знает все, что я вообще сделал. Да и не сделал тоже. Знает каждый подлый, жалкий и трусливый поступок, который я когда-либо совершил. Тех людей, которым причинил зло. То, чего не посмел… Все то, что отобрал у других, и все то, чего я из скаредности, страха или жадности им не дал… Нет, мадемуазель, я, по правде говоря, вовсе не невиновен! – Он буквально выплюнул эти последние слова, будто у него возник скверный вкус во рту. – Но все же я не думаю, что мог бы… мог бы причинить Аделе какое-либо зло. Да и мальчику Биану, который… Нет, не верю, что я бы смог так обойтись с ними, даже в самом ужасном хмелю!
– Ведь матушка тоже говорит, что ты этого не делал. А она очень редко ошибается!
Его глаза, зиявшие пустотой, не отрывались от чего-то, каких-то невидимых для меня видений, призраков, воспоминаний.
– Не могу вспомнить… – снова произнес он, – сделал ли, нет ли… Но, по правде говоря, трудно забыть, что их кровь оказалась на моих руках…
Я недолго вглядывалась в него.
– Не думаю, чтобы это был ты, – немного погодя сказала я со всей уверенностью, какую только могла выказать.
– Ты – дитя! – произнес он. – А дети думают о людях только самое лучшее. – Взгляд его освободился от пустоты. – Что, собственно говоря, ты делаешь здесь? – продолжал он. – Дракан, что, вовсе сошел с ума?.. Вот так запирать малолетних девчонок в камеру приговоренного к смерти?..
– Ты еще не приговорен! Не приговорен, пока матушка уверяет, что ты невиновен. Однако же… стало быть… я здесь ради этого. Дракан верит, что может заставить ее сказать совсем другое.
– А он может?
Я улыбнулась и покачала головой:
– Он плохо знает мою мать.
Сняв с пояса маленький ножик, я мелко настругала остатки мыла и плеснула воду в другое ведро с мыльной водой. Затем вылила большую часть на пол, а вместо половой щетки воспользовалась метлой. Никодемус подтянул ноги на кирпичные нары и только все смотрел и смотрел… Верно, сын князя, владетеля замка, никогда и не пытался взять в руки половую тряпку.
Сквозь крошечную – прекрошечную отдушину в стене было видно, что на дворе совсем стемнело. В переходе рядом висела масляная лампа, отбрасывавшая в камеру желтоватый мятущийся свет. Можно было расслышать голоса стражей из караульной – у них явно была в разгаре какая-то игра, потому как время от времени звучал то торжествующий вопль, то клятвы, то проклятия или обвинения в мошенничестве, то необычайная радость выигравших.
– Госпожа… – начал было Никодемус.
– Я не очень-то привычна к разным там титулам, – прервала я его. – Зови меня просто Дина, я, во всяком случае, буду знать, что ты обращаешься ко мне.
– Дина, тогда ты тоже должна называть меня Нико. Так зовут меня, то есть так звали меня мои друзья. Но я хотел сказать… тебе незачем сидеть здесь всю ночь напролет. Позови стражей! Я уверен, Дракан хотел лишь… немного припугнуть твою матушку!
Я покачала головой:
– Не думаю, что он так легко сдастся. Да и вообще… коли я кликну стражей сейчас, то… то я проиграла. А я терпеть не могу проигрывать. Кроме того, я тебя не боюсь.
У него вырвался легкий, фыркающий смешок.
– Ну это-то я уже заметил. Но все же… Здесь холодно, неуютно и неудобно. Да еще вдобавок крысы
Он произнес эти последние слова, будто ожидая, что я начну орать, и подбирать подол, и звать. Быть может, девчонки, которых он знал, вели себя обычно именно так.
– Крысы водятся и у нас дома, в подполе и на конюшне, – спокойно возразила я. – Страшила – это наш пес – ловит их, когда доберется, ведь с ними не так-то легко совладать. А ты замерз куда сильнее меня! – В самом деле, я видела, что его всего трясет. Я сняла с себя плащ. – Вот, возьми! Я знаю, что он слишком мал, но все же ты хоть чуточку согреешься.
– Это не… Я не могу…
– Возьми. Я в любой момент смогу забрать его, когда ты согреешься.
Он взял плащ, который едва прикрыл бы его плечи, если б он только застегнул самую последнюю из трех роговых пуговиц, а плащ доходил мне до колен.
Немного погодя раздались шаги – пришел один из стражей и снял лампу с крюка за дверью.
– Пора спать! – велел он. – И тебе тоже, монстр Никодемус!
– Мне зачем?.. – устало произнес Нико.
– Это придумал Дракан, а не я. Но клянусь тебе, монстр, коли ты хоть пальцем тронешь девчонку, этого ребенка, я…
– Ничего я ей не сделаю!
– Нет, потому как знаешь, что коли сделаешь – я самолично переломаю тебе все кости еще прежде, чем тебя велят обезглавить. Спокойной ночи. Ты, девочка, кликни, коли что! Мы будем прямо в конце перехода.
– Спокойной ночи, караульный. И спасибо! Но это не понадобится!
Он неразборчиво пробормотал что-то и ушел, унося с собой лампу. Камеру окутала кромешная тьма. Сквозь отдушину пробивалась лишь узкая полоска бледного лунного света.
– Я лягу на пол, – предложил Нико. – А ты располагайся на нарах.
– Вздор! Чепуха! – ответила я, пытаясь, чтобы голос мой звучал как у мамы, когда Мелли выводила ее из терпения. – Нам обоим наверняка хватит места на нарах. Да так легче тепло сохранить.
– Как бы не так! Лучше тебе не прикасаться ко мне. – Его голос звучал почти панически.
– Вздор-чепуха! – повторила я. – Ты ведь вовсе не нелюдь какая-нибудь, верно? Ты мне ничего дурного не сделаешь. – И прежде, чем он успел возразить мне, я уселась на нары рядом с ним и слегка прислонилась к его плечу.
Его вздох сменился громким, тяжелым дыханием, сопровождаемым икотой. Может, это случилось из-за темноты. А может, из-за того, что после кровавой резни в покоях Аделы ни один человек дружески не прикасался к нему. Или, быть может, лишь потому, что он не мог больше владеть собой.
Он заплакал так, что весь затрясся, беспомощно и безостановочно, а руки его сомкнулись вокруг меня и держали так крепко, будто я была единственной, кто мог бы спасти его, чтобы он не утонул.
