Франк предполагал, что Габер, как самый выдающийся ученый в Обществе кайзера Вильгельма, останется в Германии. Но оказался неправ: Фриц был сыт всем этим по горло. Он хотел быть уверенным, что для нового режима будет по-прежнему незаменимым специалистом, даже несмотря на еврейское происхождение.
Через три недели после того, как Адольф Гитлер представил закон, запрещающий евреям работать на правительство, Фриц ушел в отставку с поста руководителя Института кайзера Вильгельма. Никто не мог в это поверить, включая самого Габера. Он предполагал, что Бернхард Руст никогда не примет его отставку: ни за что не позволит столь видному и уважаемому ученому, как он, покинуть страну. «Настоящим прошу разрешить мне уйти в отставку с 1 октября 1933 года, — писал Габер. — В соответствии с директивами закона „О национальной гражданской службе“ от 7 апреля 1933 года я имею право оставаться на посту, несмотря на то что мои родители, как и их родители, были евреями. Но я больше не хочу пользоваться этим».
Когда Альберт Эйнштейн узнал, что Габер подал в отставку, немедленно написал ему письмо. «Могу представить ваш внутренний конфликт, — писал он. — Это все равно что отказаться от теории, над которой вы работали всю жизнь. Для меня это не то же самое, потому что я никогда не верил в это». Теория, по-видимому, заключалась в том, что немецкое высшее командование будет чтить верность, слепую преданность и служение, соблюдать приличия; что ему будет важно все, что Фриц может сделать для него, а не то, какой вере он принадлежал по рождению. Но все получилось иначе: Габер был евреем и это все, что имело значение для нацистов. Им было наплевать на образование и научное сообщество. Напротив, немецкие ученые, преподаватели и другие представители интеллектуальных профессий были скорее угрозой, чем предметом гражданской гордости. Когда Руст принял отставку, Габер был просто ошеломлен. «Мне никогда не было так горько», — писал он.
Несколько ученых попытались заступиться за Фрица.
Сначала его друзья попросили Руста передумать, но тот не хотел уступать. «Я покончил с этим евреем, Габером», — сказал он.
Затем Макс Планк, получивший Нобелевскую премию по физике и, подобно Габеру, пользовавшийся огромным уважением в научных кругах, встретился с Адольфом Гитлером. Планк утверждал, что отставка Габера — серьезная утрата для немецкой науки; что, хотя евреи составляют лишь 1 % населения, треть нобелевских лауреатов в Германии — евреи. По мнению Планка, это было «членовредительство». Гитлер был совершенно не согласен. По мере того как встреча продолжалась, он говорил все быстрее и громче, бил себя кулаком по коленям и кричал как одержимый. Планк вышел из кабинета не оглядываясь. В его 75 лет ученому потребовалось несколько дней, чтобы пережить это потрясение.
Наконец, с Гитлером встретился ставший главным химическим промышленником Германии Карл Бош. Он утверждал, что преследование еврейских ученых отрицательно скажется на развитии немецкого бизнеса. Но, как и в случае с Планком, Гитлер, казалось, пребывал в трансе или во сне. Говоря о том, что он считал своим столетним рейхом, Гитлер кричал: «Вы не разбираетесь в таких вопросах! Если евреи так важны для физики и химии, значит, мы сто лет будем работать без физики и химии». После этого Бош стал открыто критиковать политику Гитлера и позже был освобожден от своих обязанностей. Он умер в 1940 году от депрессии и алкоголизма.
3 августа 1933 года Фриц Габер покинул Германию. В поисках работы он сменял гостиницы в Испании, Голландии, Франции, Англии и Швейцарии. Но большинство коллег Габера не могли забыть его недоброе прошлое, когда он был активным сторонником химической войны. Эрнест Резерфорд, британский ученый и отец ядерной физики, отказался с ним встречаться. Через несколько месяцев Фрицу предложили совершенно бессмысленную должность в Кембриджском университете. Но он был согласен на что угодно, лишь бы избавиться от позора, который пришлось пережить в родной стране. «Для меня самая важная цель в жизни — не умереть гражданином Германии», — говорил он.
В Швейцарии Габер познакомился с Хаимом Вейцманом
[23], родившимся в России еврейским ученым и ведущим сторонником создания еврейского сообщества в Палестине. Вот как он вспоминал первую встречу с Фрицем: «Он был совершенно сломлен, перемещаясь с места на место в моральном вакууме. Я попытался было утешить его, но на самом деле едва мог смотреть ему в глаза. Мне было стыдно за себя, за этот жестокий мир и за ту ошибку, с которой он всю жизнь жил и работал». Но Вейцман увидел в Габере еврея и носителя сионистского наследия, поэтому предложил ему работу в Институте Даниэля Сиффа (ныне Институт Вейцмана) в Реховоте, недалеко от Тель-Авива. «Вы будете работать в мире и чести, — сказал он. — Это будет как возвращение домой».
Предложение Хаима удивило Габера и сбило с него спесь. «Доктор Вейцман, я был одним из самых могущественных людей в Германии, — сказал он, — я был выше любого великого командующего армией; больше, чем руководитель промышленности. Я основатель промышленности; моя работа требовалась для экономической и военной экспансии Германии. Все двери были открыты для меня. Но должность, которую я занимал тогда, какой бы эффектной ни казалась, была ничем по сравнению с вашим предложением. Вы не создаете изобилия, вы творите на пустом месте, оживляя землю, на которой ничего нет; вы пытаетесь вернуть покинутым людям чувство собственного достоинства. И у вас, кажется, получается. В конце своей жизни я лишился всего. Когда я покину этот мир и меня забудут, ваша работа останется ярким моментом в долгой истории нашего народа». Жизнь Габера прошла полный круг: сначала он отверг свое еврейское происхождение, потом полностью принял его. Перефразируя Томаса Элиота
[24], он прибыл туда, откуда начал, и увидел все как в первый раз.
Вряд ли кто-то был больше удивлен переменами, произошедшими с Фрицем, чем друживший с ним два десятка лет Альберт Эйнштейн. После встречи с Вейцманом Габер написал другу письмо: «За всю свою жизнь я никогда не осознавал себя настолько евреем, как сейчас!» На что Эйнштейн ответил: «Я был очень рад получить от тебя такое подробное и длинное письмо, и особенно счастлив, что твоя прежняя любовь к белокурой бестии немного остыла. Кто бы мог подумать, что мой дорогой Габер обратится ко мне как к защитнику евреев, даже палестинцев! Надеюсь, ты не вернешься в Германию. Не дело это — работать на интеллигенцию, состоящую из тех, кто падает ниц перед обычными преступниками и даже в какой-то степени сочувствует им». Физик закончил письмо пожеланием: «Надеюсь, мы скоро встретимся под более мирным небом». Но друзья так и не виделись больше.
