– Никому я не нужен, – ответил Брюханов. – Болтаюсь тут, как говно в проруби. Здесь я никому не нужен.
– А где Фомин?
– Он свихнулся. Его отправили на отдых.
Две недели спустя, 22 мая, Брюханов написал заявление министру энергетики и электрификации Анатолию Майорцу. Он просил неделю отпуска, чтобы навестить жену и сына, которые были эвакуированы в Крым
[1180]. Майорец дал согласие, и Брюханов полетел на юг.
В его отсутствие министр снял Брюханова с должности директора Чернобыльской АЭС.
Пока продолжалось расследование, советские лидеры публично заявляли, что авария была результатом почти невозможного стечения событий, инициированных операторами. «Причина, очевидно, лежит в субъективной области, в человеческой ошибке, – говорил член Политбюро и будущий президент России Борис Ельцин корреспонденту западногерманского ТВ. – Мы предпринимаем меры, чтобы этого не случилось вновь»
[1181].
«Авария была вызвана сочетанием крайне маловероятных технических факторов, – писал в заявлении, опубликованном Los Angeles Times, Андраник Петросьянц, председатель Государственного комитета СССР по использованию атомной энергии. – Мы склонны считать, что персонал совершил ошибки, которые усложнили ситуацию»
[1182]. Петросьянц обещал, что, как только расследование завершится, полный отчет о причинах катастрофы будет представлен на международной конференции МАГАТЭ в ее штаб-квартире в Вене.
Задача возглавить советскую делегацию, сделать доклад на конференции – обещавшей беспрецедентную возможность заглянуть в один из самых секретных редутов советской науки – и донести содержание этого доклада до широкой общественности была возложена на Валерия Легасова. Сторонники жесткой линии в Минсредмаше возражали против его кандидатуры, опасаясь, что Легасова будет сложно контролировать
[1183]. 13 мая академик во второй раз вернулся домой из Чернобыля. Он изменился: лицо и руки потемнели от радиоактивного загара, прежняя идеологическая уверенность пошатнулась
[1184]. Со слезами на глазах он рассказывал жене, насколько все были ошеломлены аварией, насколько неподготовлены к защите советских людей от ее последствий: не было ни чистой воды, ни незагрязненных продуктов, ни стабильного йода. Обследование в больнице № 6 выявило токсичные следы реактора глубоко в теле Легасова: врачи обнаружили продукты деления, включая йод-131, цезий-134 и 137, теллур-132 и рутений-103, в его волосах, дыхательных путях и легких. Здоровье академика пошатнулось, он страдал от головных болей, тошноты, проблем пищеварения и хронической бессонницы. Тем не менее Легасов бросился собирать материалы для доклада – отчеты десятков специалистов и сотни документов
[1185]. Он работал днем и ночью, начинал в своем кабинете в Курчатовском институте и продолжал дома, сравнивая собранную статистику с результатами коллег, пока не убедился, что все точно. Пол гостиной в его доме на Пехотной, 26, был заложен стопками документов, они выползли в коридор и спускались по лестнице.
Тем временем за закрытыми дверями в Москве шла бюрократическая битва вокруг совместного «Доклада о причинах аварии на четвертом энергоблоке Чернобыльской АЭС», конфиденциальной версии событий, подготовленной для Политбюро
[1186]. В записках, протоколах и многочисленных внутренних документах бароны советской ядерной отрасли – ученые и главы конкурировавших профильных министерств – соревновались в усилиях отвести вину от себя, пока окончательный текст доклада не дошел до Генерального секретаря Горбачева.
Этот конфликт не был схваткой равных: с одной стороны были Министерство среднего машиностроения, ядерное конструкторское бюро НИКИЭТ и Курчатовский институт. Их возглавляли 80-летние титаны социалистической науки, ветераны-аппаратчики старой гвардии: бывший революционер и кавалерист Ефим Славский, разработчик первого в истории советского реактора Николай Доллежаль и Анатолий Александров, массивный, лысый Будда самого Атома. Это были люди, создавшие РБМК – и более десяти лет игнорировавшие предупреждения о его недостатках. С другой стороны в схватке участвовало Министерство энергетики и электрификации во главе с 56-летним неофитом атомной отрасли Анатолием Майорцем. Его министерство построило Чернобыльскую станцию, эксплуатировало реактор – и несло ответственность за подготовку и дисциплину персонала, который его взорвал.
Споры начались практически сразу, как только 5 мая был закончен предварительный отчет комиссии о причинах аварии, всего через десять дней после взрыва. Составленный под надзором Мешкова, заместителя Славского по Министерству среднего машиностроения, отчет – что неудивительно – возлагал вину за аварию на операторов: они отключили основные системы безопасности и проводили испытания без консультаций с разработчиками реактора. Старший инженер управления реактором Леонид Топтунов нажал кнопку АЗ-5 в бесполезной и отчаянной попытке остановить аварию, после того как она уже началась, – результат личной некомпетентности и его коллег. Топтунов и начальник смены Александр Акимов не станут оспаривать эту версию событий: оба весьма кстати умрут в течение десяти дней.
Но специалисты Министерства энергетики отказались ставить свою подпись под совместным расследованием. Они написали отдельное приложение, основанное на их независимом расследовании. По их мнению, какие бы ошибки ни допустили операторы, реактор № 4 никогда бы не взорвался, не имей он серьезных дефектов конструкции, включая положительный паровой коэффициент и негодные стержни управления, которые увеличивали реактивность вместо того, чтобы ее снижать. Их детальный технический анализ говорил, что нажатие кнопки АЗ-5 вместо ожидаемой безопасной остановки реактора могло вызвать взрыв.
В ответ Александров собрал две специальные сессии межведомственного Научно-технического совета ядерной отрасли для рассмотрения причин аварии
[1187]. Несмотря на свое название, Совет был заполнен сотрудниками Минсредмаша и бывшими апологетами РБМК и возглавлялся Александровым, держателем патента на его конструкцию. Заседания продолжались часами, и Александров использовал все свои навыки, чтобы подавить разговоры о недостатках реактора, снова и снова возвращаясь к дискуссии об ошибках операторов
[1188]. Когда это не действовало, «Аятолла» Славский просто подавлял своими окриками тех, чье мнение он не хотел слышать. Представителю государственного ядерного регулятора даже не разрешили доложить об изменениях конструкции, предлагаемых для повышения безопасности реактора.
