«Мы 30 лет слышим от вас, что все тут надежно. И вы рассчитываете, что мы будем смотреть на вас, как на богов. От этого все и пошло. Потому что министерства и все научные центры оказались вне контроля. А кончилось провалом, – говорил Горбачев. – И сейчас я не вижу, чтобы вы задумывались над выводами. Больше констатируете факты, а то и стремитесь замазать кое-какие».
Совещание шло уже несколько часов
[1198]. Прошло время обеда. Горбачев спросил Брюханова, знает ли тот про катастрофу на станции Три-Майл-Айленд и историю аварий на Чернобыльской АЭС. Бывший директор был поражен вежливыми манерами Генерального секретаря. Славский продолжал обвинять во всем операторов, в то время как Егор Лигачев, бескомпромиссный зам Горбачева, держался за обломки советской гордости
[1199].
«Мы показали миру, что способны справиться, – сказал он. – Никому не позволено впадать в панику».
Представители Министерства энергетики признали, что знали о проблемах с реактором, но Александров и Славский настаивали на постоянном развитии программы ядерной энергетики
[1200].
В какой-то момент Мешков стал неумно настаивать, что реактор и сейчас совершенно безопасен, если точно следовать регламентам
[1201].
«Вы меня удивляете. Все, что на этот час собрано по Чернобылю, приводит к единственному выводу – реактор надо запретить. Он опасен. А вы защищаете честь мундира», – ответил Горбачев.
Валерий Легасов признал, что ученые не оправдали доверия советского народа.
«Это наша вина, конечно, – сказал он. – Нам нужно было присматривать за реактором»
[1202].
«Мы к аварии шли. Если бы не произошла авария сейчас, она при сложившемся положении могла бы произойти в любое время», – сказал Николай Рыжков, который утверждал, что опасная власть, предоставленная Александрову и Славскому, опьянила их и привела к такой развязке
[1203].
К 7 часам вечера – после почти восьми часов непрерывных дебатов – Горбачев сформулировал выводы и предложил меры наказания для всех, кого считал виновными. По ним составили проект резолюции из 25 пунктов, который был поставлен на голосование Политбюро 11 дней спустя
[1204]. В нем лидеры партии обвиняли Брюханова и главного инженера Фомина в потакании нарушениям правил, «преступной халатности» и в неспособности обеспечить безопасную подготовку к испытаниям, во время которых произошла авария. Критике подверглось и Министерство энергетики и электрификации за небрежное управление, плохую подготовку персонала и бездействие в отношении ряда поломок оборудования на атомных станциях. В конце авторы резолюции обрушились на регулятор ядерной отрасли Госатомэнергонадзор – за отсутствие эффективного надзора.
Но резолюция Политбюро также прямо указала на истинные причины аварии, уничтожившей 4-й энергоблок. Катастрофа произошла «по причине недостатков конструкции реактора РБМК, который не полностью соответствует требованиям безопасности». И хотя министр Славский знал об этом и получал многочисленные предупреждения, он не сделал ничего для исправления недостатков реактора.
Политбюро предусмотрело самые суровые наказания для аппаратчиков среднего уровня. Замминистра среднего машиностроения Мешкова и замминистра энергетики Шашарина, вместе с замдиректора НИКИЭТ, сняли с постов. Виктора Брюханова с позором исключили из партии и посадили на самолет в Киев.
Также были предусмотрены большие перемены в отраслях и организациях, чьи недостатки выявила авария. Резолюция обязывала МВД и Минобороны оснастить оборудованием и провести переподготовку войск и пожарных частей для действий в условиях радиологических чрезвычайных ситуаций и работы по дезактивации. Госплану и Минэнерго следовало пересмотреть свои долгосрочные планы по атомной энергетике. Стандарты подготовки и безопасности следовало пересмотреть, надзор за атомной энергетикой объединить под эгидой нового Министерства атомной энергетики. Наконец, лидеры партии постановили, что все существующие атомные станции с реакторами РБМК должны быть модифицированы в соответствии с действующими стандартами безопасности. Планы строительства новых РБМК были отменены.
При этом руководители ядерной отрасли, те, кто отвечал за проект с самого начала, почти полностью избежали открытой критики. Славскому, который теперь отвечал за сооружение саркофага, предназначенного стать могилой аварийного реактора, и Александрову лишь напомнили, что они обязаны обеспечивать безопасность мирного атома. Имя Николая Доллежаля не упоминалось вовсе.
В конце долгого заседания Горбачев подчеркнул международный резонанс катастрофы. Она нанесла ущерб репутации советской науки и техники и привлекла пристальное внимание всего мира к действиям Советского Союза. Теперь важна полная откровенность о том, что случилось, сказал советский лидер, и не только с братскими социалистическими странами, но и с МАГАТЭ, с международным сообществом в целом.
«Открытость – это и огромный выигрыш для нас, – сказал он. – Проиграем, если не скажем все с должной полнотой»
[1205].
Не все с этим согласились
[1206]. На следующий день сотрудники 6-го Управления КГБ распространили список сведений, касающихся чернобыльской аварии, считающихся государственной тайной в разной степени. Напечатанный на двух листах бумаги документ содержал 26 пронумерованных позиций. Наверху, с пометкой «секретно», был первый пункт: «Информация, раскрывающая истинные причины аварии на четвертом энергоблоке».
