Тем не менее первоначальные усилия отыскать урановое топливо внутри реакторного зала результатов не дали
[1250]. Члены оперативной группы Курчатовского института фиксировали радиоактивное излучение в тысячи рентген в час на всех доступных проходах к корпусу реактора – снизу, сверху и с обеих сторон. Ученые искали расплавленный свинец и остатки расплава песка, карбида бора или доломита, сброшенных с вертолетов, но ничего не нашли и уж точно не нашли следы топлива.
Наконец ученые из «Курчатника» добрались до одного из помещений в подвале реакторного зала – на три этажа ниже и далеко к востоку от корпуса реактора. Пока они пробирались туда, их дозиметр, позволяющий измерять облучение до 3000 рентген в час, показывал относительно приемлемые уровни. Но затем они выдвинули датчик радиометра наверх, в пространство непосредственно над ними. Там, в отсеке 217/2, на отметке +6 прибор обнаружил настолько горячее поле гамма-излучения, что его устройство было перегружено и сгорело. Что бы ни находилось внутри, оно было чудовищно радиоактивно и, возможно, указывало на сотни тонн потерянного ядерного топлива. Но любой вошедший в темноту коридора 217/2, чтобы выяснить, что же там кроется, рисковал получить смертельную дозу гамма-радиации за минуты – или за секунды.
Александр Боровой, 49-летний физик, начальник лаборатории физики нейтрона, проработавший в Курчатовском институте более 20 лет, присоединился к оперативной группе института на ЧАЭС в конце августа
[1251]. До Чернобыля он добрался на «Ракете», речном судне на подводных крыльях. Погода стояла теплая, ему выдали комбинезон цвета хаки и два конверта с лепестковыми респираторами, но не сказали, что с ними делать. Вечером к нему зашел под конец своей смены старый коллега по институту – сообщить «заповеди» выживания в зонах высокой радиации, сформулированные за месяцы пребывания на ЧАЭС после аварии. Чтобы не заблудиться, сказал он Боровому, никогда не входи в неосвещенное помещение и всегда имей при себе фонарик и коробку спичек на случай, если фонарик откажет. Еще коллега предупредил его о капающей сверху воде, которая может занести сильное загрязнение в нос, глаза или рот. Самая главная из всех – Первая Заповедь – гласила: «Опасайся запаха озона». Лекторы могли говорить тебе, что радиация не имеет запаха и вкуса, объяснял он Боровому, но они никогда не были в Чернобыле. Гамма-поля интенсивностью 100 рентген в час и более – на границе появления острой лучевой болезни – вызывают такую значительную ионизацию воздуха, что она оставляет отчетливый запах, как при грозе. Если почувствуешь запах озона, сказал ему коллега, беги.
На следующее утро по распоряжению академика Легасова Боровой был отправлен на свою первую разведывательную вылазку в 4-й энергоблок.
Пока оперативная группа курчатовцев продолжала искать топливо, а бригады Средмаша трудились, возводя саркофаг, специалистам Минэнерго предстояло в сжатые сроки решить свою задачу: Политбюро публично пообещало, что первые два из трех неповрежденных реакторов Чернобыля начнут вырабатывать электричество до наступления зимы
[1252]. Но теперь, когда наконец начала выходить на свет правда о недостатках конструкции РБМК, сначала надо было усовершенствовать реакторы, чтобы их эксплуатация стала безопасной, и улучшить их работу путем изменения величины парового коэффициента реактивности и изменения функционирования стержней управления
[1253]. Одновременно нужно было провести полную дезактивацию станции, пока сам материал здания не перестанет нести опасность операторам. Подвальные кабельные туннели, которые тянулись под четырьмя реакторами, во время аварии были залиты радиоактивной водой. Их осушили, срубили бетонный пол и огнестойкое покрытие, все зачистили и заменили. Стены и полы отчистили кислотой, покрыли быстросохнущим полимерным раствором или закрыли толстыми листами пластика. Вентиляционную систему продули от радиоактивной пыли и горячих частиц или переделали, каждую деталь электрического оборудования огромного комплекса начисто отмыли раствором спирта и фреона – этим занялись в июне и продолжали еще три года
[1254].
Но наиболее опасная проблема находилась у них над головой. Через четыре месяца после взрыва ступенчатые крыши 3-го энергоблока и платформы красно-белой полосатой вентиляционной трубы, нависающие над остовом 4-го энергоблока, все еще были завалены обломками графита и частей реактора, крупными и мелкими. Топливные сборки и керамические таблетки окиси урана, стержни управления и циркониевые каналы лежали там, где упали при взрыве, вперемешку с брошенными пожарными рукавами – а люди, которые оставили здесь эти рукава, уже умерли далеко отсюда, в Москве, в Клинической больнице № 6. В некоторых местах обломки образовали предательские, ненадежные кучи: пятитонная бетонная панель из центрального зала, подброшенная в воздух взрывом, свалилась на хрупкие залежи реакторного графита
[1255]. В других местах, где во время пожара расплавился битум, куски обломков прилипли к крыше. Все это было высокорадиоактивно и требовало удаления, прежде чем операторы смогут безопасно вернуться в помещения внизу и начнут управлять реактором и турбинами 3-го энергоблока.
Правительственная комиссия еще раз обратилась в НИКИМТ
[1256], тот институт, в котором предложили использовать свекольную массу, которую сейчас распыляли над зоной отчуждения, чтобы не поднималась пыль. В НИКИМТ придумали еще одно экономное решение – использовать отходы текстильной промышленности для изготовления больших матов, намоченных в дешевом водорастворимом клее. Маты опускали на крышу, они прилипали к обломкам, а когда клей высыхал, эти «промокашки» можно было поднять вместе с радиоактивными обломками и удалить для захоронения. Но когда ученые попросили разрешения использовать гигантские краны Demag, чтобы поднимать «промокашки» на крышу 3-го блока, комиссия им отказала. Краны были нужны 24 часа в сутки на строительстве саркофага, делиться ими было нельзя. Тогда команда НИКИМТ провела другой удачный эксперимент, перенося маты вертолетами, но в полетах им тоже отказали – вертолеты поднимали в воздух слишком много пыли.
