Тем временем техники Министерства энергетики планировали убрать обломки с помощью роботов
[1257]. Один, закупленный в Германии и прозванный Джокером, был специально разработан для манипуляций с радиоактивными материалами. Кроме того, были получены две радиоуправляемые машины, созданные по советской программе изучения Луны: к ним прикрепили небольшие бульдозерные ножи. Чтобы сберечь время и не перевозить обломки к местам захоронения, их решили просто сгрести с края крыши во внутренности 4-го энергоблока. Но чувствительная электроника Джокера быстро пришла в негодность в гамма-полях площадки М. И даже луноходы не работали в негостеприимном пейзаже, который встретил их на крыше разрушенной станции. Их искусственные мозги зависали, колеса застревали в битуме, кусках кладки или собственных кабелях. Один за другим роботы задергались и остановились.
Шестнадцатого сентября генерал Тараканов получил шифровку – вызов на заседание правительственной комиссии в город Чернобыль
[1258]. К этому времени – после доклада Горбачеву в Москве о причинах катастрофы – на пост председателя комиссии вернулся Борис Щербина. Заседание собралось в 16:00 в обшитом свинцом кабинете Щербины в здании райкома на улице Ленина. Первым выступал начальник радиационной разведки, надзиравший за расчисткой крыши 3-го блока, Юрий Самойленко. Коренастый, с копной непослушных темных волос и отрешенным взглядом, он выглядел измотанным. Под глазами у него были темные мешки. Он беспрерывно курил.
Разложив набросанный план крыши, испещренный пронумерованными отметками уровней радиации и помеченный красными флажками и звездами, указывающими на самые опасные места, Самойленко описал ситуацию
[1259]. Все технические и автоматические средства разбора завалов не работают. Уровни радиации огромные. Но крыши необходимо очистить, пока не запечатан саркофаг. После этого единственное место, где решено похоронить самые загрязненные обломки реактора, закроется навсегда. Все остальные варианты уже испробованы. Пришло время послать людей сделать эту работу.
Наступила тяжелая тишина.
В бой вступали «биороботы».
Солдаты Тараканова начали свою операцию три дня спустя – 19 сентября
[1260]. Их готовили в спешке, снаряжение было импровизированное. Первые испытания проводил на площадке М радиолог из военных медиков, облаченный в экспериментальный защитный костюм и обвешанный десятью разными датчиками радиации. В капюшоне, свинцовом фартуке, респираторе и «латах» из свинцовых листов, оторванных от стен правительственных учреждений в Чернобыле, радиолог пробежал по крыше, огляделся и сбросил пять лопат графита в чрево 4-го энергоблока. За одну минуту и 13 секунд он получил дозу в 15 бэр и орден Красной Звезды. Его облачение сократило дозу облучения примерно на треть, но гамма-поле было такой интенсивности, что большого толка от свинца не было. Для солдат, которые должны были повторять его действия на крыше, лучшей защитой от радиации была скорость.
Чтобы подготовить своих солдат к битве, Тараканов построил полномасштабный макет крыш. На этот раз постапокалиптическая тренировочная площадка была не придумана, а взята из жизни – ее строили по аэрофотоснимкам Чернобыльской станции и завалили макетами графитовых блоков, топливных сборок и кусков циркониевых труб. Солдатам раздали грубые, поспешно изготовленные инструменты – лопаты, грабли, деревянные носилки для переноски больших фрагментов обломков. Поднимать куски ядерного топлива им было приказано щипцами с длинными ручками, а те, что прилипли к битуму крыши, отбивать кувалдами. Тараканов собирал солдат в помещении под крышей и использовал картинку с камер над ними, чтобы поставить задачу. Каждый раз он произносил одну и ту же речь: «Прошу тех, кто чувствует себя неготовым или больным, выйти из строя!»
[1261] Многие были молоды, они колебались
[1262]. Но если они не сделают это, то кто?
Годы спустя генерал настаивал, что из строя никто не вышел
[1263].
На крыше люди спотыкались и бежали, их пригибала к земле неуклюжая броня, их подбитые свинцом сапоги скользили и расползались на графитовой крошке. Они бегали по рампам, взбирались по лестницам и останавливались перевести дыхание в гамма-тени вентиляционной трубы. Подхватив несколько кусков радиоактивного мусора, солдаты подходили к краю и бросали их в пустоту над тем, что осталось от реактора № 4. Работа каждого была ограничена временем, отмеряемым по секундомеру, чтобы облучение не превысило предусмотренные 25 бэр. Три минуты, две минуты, 40 секунд – и звучал вой сирены или удар колокола. Время заканчивалось быстро. Предполагалось, что каждый выйдет на крышу только раз, но некоторые бойцы возвращались туда снова и снова. Их глаза болели, во рту был металлический вкус, они не чувствовали собственные зубы
[1264]. На площадке М бывший фронтовой фотограф Игорь Костин испытал мистическое ощущение, словно он исследовал другой мир. Радиация была настолько высокой, что потом оказалась видна на пленке, заползая в фотокамеры Костина, поднимаясь через механизм перемотки, оставляя внизу его фотоснимков призрачные следы, как от высокой воды при наводнении.
Спустившись с крыши, бойцы чувствовали себя так, будто их кровь высосали вампиры. Они сворачивались комочком и не могли двигаться. Работа каждого солдата записывалась в журнал специалистами из Обнинска, истощение сил фиксировалось с точностью кладовщика
[1265]:
