В 13:00 председательствующий Раймонд Бризе, член Верховного суда СССР, занял место на сцене, и шестеро обвиняемых под конвоем солдат Внутренних войск сели на скамьи. Два часа они слушали обвинительный акт, который зачитывал Бризе. Их обвиняли в халатности при проведении опасного и несанкционированного эксперимента на реакторе № 4 Чернобыльской электростанции, что привело к полному разрушению 4-го энергоблока, радиоактивному выбросу, эвакуации 116 000 человек из двух городов и десятков деревень и госпитализации более 200 жертв лучевой болезни, из которых по крайней мере 30 человек уже скончались. Суд также услышал, что за Чернобыльской станцией числится длинный список аварий, которые не анализировались и даже не регистрировались, и станция, на которую смотрели как на одно из лучших и современных ядерных предприятий СССР, в результате халатного и некомпетентного управления практически постоянно эксплуатировалась на грани катастрофы. Никакие конструктивные ошибки реактора РБМК-1000 в обвинительном акте не упоминались.
Все пять человек, обвиняемых в нарушении правил безопасности на «взрывоопасной установке», включая начальника ночной смены станции Бориса Рогожкина и подписавшего разрешение на эксперимент начальника цеха Александра Коваленко, заявили о своей невиновности. Однако Брюханов и Фомин признали преступное нарушение ими служебных обязанностей по статье 165 – эта статья меньшей тяжести предусматривала наказание до 5 лет тюрьмы. Брюханов сказал, что считает себя невиновным по предъявленным обвинениям, но признает, что как управленец в некоторых вопросах проявил халатность
[1369].
Слушания начинались в 11:00 и продолжались до 19:00 с часовым перерывом на обед. Яркое летнее солнце нагревало низкую крышу маленького зала суда, сгущая атмосферу жары и напряженного ожидания. Однако Брюханов выглядел собранным и невозмутимым, как обычно. В пиджаке, но без галстука, он сидел, внимательно слушая экспертов и свидетелей
[1370]. Он рассказал суду о своих действиях в ночь аварии, но мало что предпринимал для своей защиты
[1371]. Он говорил о безопасной эксплуатации станции и о невыполнимости своих обязанностей: о трудностях с набором квалифицированного персонала и бремени ответственности за все мелочи на станции и в городе. Тем не менее он сказал суду, что не имел полномочий отдать приказ об эвакуации Припяти, но не намеревался скрывать истинные уровни радиоактивности
[1372]. Брюханов заявил, что подписал важное сообщение об уровнях радиации вокруг города и в городе, не прочитав его внимательно. Когда прокурор спросил его, почему он так поступил, Брюханов промолчал.
Во время перекрестного допроса один из обвиняемых спросил его, есть ли какое-либо документальное подтверждение того, что станция отнесена к категории «взрывоопасных». Брюханов уклонился от ответа. «Ответ на этот вопрос есть в материалах следствия», – сказал он
[1373].
Несмотря на все выпавшие ему унижения и трудности и очевидную неизбежность своей судьбы, Брюханов оставался продуктом той системы, которая сформировала его. Он понимал, какая роль ему отводилась, и почти без отклонений придерживался этого сценария.
– Кто, по-вашему, виновен? – спросил народный заседатель
[1374].
– Решать суду, – ответил Брюханов.
– Считаете ли вы, что основная вина лежит на вас? – спросил прокурор.
– Думаю, на персонале смены, как и на Рогожкине, Фомине и Дятлове.
– А на вас как на руководителе?
– На мне тоже.
Главный инженер Николай Фомин, некогда властный аппаратчик, инженер-электрик, заочно изучавший ядерную физику, выглядел сломленным. Он сидел нахмурившись или невидяще, как филин, глядя в пространство
[1375]. Бледный, с блестевшим от капель пота лицом, он встал, зачитывая список своих замечаний на обвинение
[1376]. Фомин рассказал, что попал в автомобильную аварию за несколько месяцев до взрыва, получил травмы, что работать ему по этой причине было трудно и он безуспешно просил Министерство энергетики снять с него часть обязанностей по управлению станцией
[1377]. Фомин признал, что одобрил роковую программу испытаний на реакторе № 4, не поставив в известность структуры ядерной безопасности на станции и разработчиков реактора в Москве, и даже не сказал об этом Брюханову. Рассказал, что в ночь аварии прибыл в бункер около 4 часов утра, но тем не менее не знал о масштабах разрушений и тяжелых ранениях его подчиненных
[1378]. Прокурор сказал, что находит уровень неосведомленности главного инженера на тот момент «непостижимым».
На вопрос, кто устроил аварию, Фомин ответил: «Дятлов и Акимов, которые отклонились от программы испытаний»
[1379].
Из всех обвиняемых наибольшую решимость отстаивать свою невиновность продемонстрировал заместитель главного инженера Анатолий Дятлов
[1380]. Во время заседаний он сидел прямо, напряженный и собранный, ожидая своей очереди, чтобы наброситься с вопросами, поправками, требованиями и просьбами уточнить ссылки на соответствующие документы и директивы. Ему были отлично понятны технические аспекты дела, каждый день он узнавал новые сведения из показаний свидетелей и вел себя боевито и задиристо. Когда один из экспертов задал ему вопрос о пределах реактивности реактора, он ответил: «Это что, экзамен по физике? Я попрошу вас ответить на этот вопрос!»
С самого начала Дятлов утверждал, что операторы ЧАЭС не несут никакой вины за то, что случилось на реакторе № 4, и детально разбирал каждое выдвинутое против него обвинение. Он сказал, что ответственность за аварию лежит на тех, кто не уведомил персонал станции о потенциальной взрывоопасности реактора, и что он лично не отдавал никаких приказаний, которые нарушали бы какие-либо правила
[1381]. Несмотря на то что несколько свидетелей утверждали обратное, Дятлов также настаивал на том, что его не было на блочном щите управления, когда Леонид Топтунов позволил мощности реактора упасть почти до нуля перед испытаниями, и что он, Дятлов, не давал приказа поднимать ее и не посылал двух ныне покойных практикантов в реакторный зал вручную опускать стержни управления
[1382].
