Но вскоре стало понятно, что ни конструкция реактора, ни предшествовавший бедствию ряд аварий и замалчиваний их суд во внимание не примет. Хотя ни у кого из обвиняемых не выбивали признаний под пытками и не выводили на трибуну для осуждения контрреволюционной деятельности, никто не сомневался в исходе процесса: по сути он стал одним из последних судебных шоу в истории Советского Союза
[1383]. Хотя главный обвинитель основывался на официальном отчете правительственной комиссии, он игнорировал то, что там говорилось о проблемах с конструкцией реактора. Корреспондентам сказали, что против разработчиков РБМК позднее выдвинут отдельное дело.
Однако многие свидетели-эксперты были вызваны для дачи показаний из тех же государственных организаций, включая НИКИЭТ и Курчатовский институт, которые отвечали за изначальную разработку РБМК-1000
[1384]. Неудивительно, что физики отказывались признать вину, утверждая, что отклонения работы реактора от нормы становились опасными только в случае некомпетентности операторов. Суд подавлял любое несогласие с этой точкой зрения
[1385]. Когда один специалист-ядерщик начал объяснять, что Топтунов, Акимов и Дятлов не могли знать о положительном паровом коэффициенте, который способствовал взрыву реактора, обвинитель резко убрал его с трибуны. Дятлов передал 24 письменных вопроса, чтобы их задали свидетелям-экспертам по характеристикам реактора и выяснили, соответствуют ли они нормативам Государственного комитета СССР по надзору за безопасным ведением работ в атомной энергетике. Судья без всяких разъяснений признал эти вопросы не относящимися к делу.
23 июля обвинитель выступил с заключительной речью
[1386]. Он был беспощаден. Старший инженер управления реактором Леонид Топтунов, умерший от радиационного отравления за три месяца до своего 26-летия, был назван «слабым» специалистом. Начальник смены Александр Акимов был «мягок и нерешителен» и боялся Дятлова, который представал умным, но неорганизованным и жестоким. Обвинитель считал заместителя главного инженера «ядерным хулиганом», который «бездумно нарушил нормы и правила ядерной безопасности» и чьи преступные действия прямо привели к катастрофе. Главный инженер Фомин имел возможность предотвратить аварию до ее начала, но не сделал этого.
Самую едкую оценку обвинитель приберег для директора Чернобыльской электростанции, который, по его утверждениям, держась за должность, солгал своему начальству в надежде скрыть масштабы аварии и тем поставил в опасное положение не только персонал ЧАЭС, но и всех жителей Припяти. «Нет никаких причин полагать, что Брюханову была неизвестна истинная радиационная обстановка», – сказал обвинитель
[1387]. Поведение директора выявило «моральный крах Брюханова как руководителя и как человека».
В ответ адвокаты обвиняемых приводили свои аргументы, выступали в свою защиту и обвиняемые. Адвокат Брюханова сказал, что его подзащитный – достойный человек, который знает, что должен признать вину. Они оба признали, что, согласно эксплуатационным правилам, директор формально отвечает за все, что происходит на станции
[1388]. Тем не менее втайне они надеялись, что Брюханову удастся отделаться осуждением только за служебную халатность, избежав более тяжелого обвинения в превышении полномочий. Фомин признал свою вину и надеялся на милосердие суда
[1389]. Дятлов сказал, что скорбит о погибших и сочувствует раненым, но по-прежнему стоял на своем. Остальные подсудимые – Рогожкин, Коваленко и Юрий Лаушкин, инспектор по ядерной безопасности ЧАЭС, – просили оправдать их по всем обвинениям.
Но советские люди были уже хорошо подготовлены и теперь ожидали суровой кары для людей, чья некомпетентность отравила земли трех республик и тысячи невинных жертв. Научный редактор «Правды» Владимир Губарев опубликовал пьесу «Саркофаг: Трагедия» об аварии на вымышленной атомной станции. В ней вина возлагалась не только на поломку техники, но и на руководство станции: неназванный директор одобряет строительство опасной крыши из горючих материалов, чтобы успеть со сроками, а после радиоактивного взрыва эвакуирует собственных внуков, предоставив население города его судьбе
[1390].
Когда получившего награду майора Леонида Телятникова спросили, каково его мнение об обвиняемых, он не колебался с ответом: «Конечно, они должны быть наказаны. Согласно выводам правительственной комиссии, это была ошибка персонала. Это их вина. Последствия были очень тяжелые»
[1391]. Другие шли еще дальше. Во время перерыва в заседании Валентина Брюханова сидела на скамейке в парке рядом с пожилым человеком, ветераном войны
[1392]. Заговорили о процессе, и ветеран сказал: кто-то считает, что виновных нужно посадить, а он думает, это будет несправедливо – их всех нужно расстрелять.
Во вторник, 29 июля, судья Бризе огласил решение суда
[1393]. Всех шестерых признали виновными: Юрий Лаушкин получил два года заключения, Александр Коваленко – три, Борис Рогожкин – пять. Их взяли под стражу в зале суда. Брюханов, Фомин и Дятлов получили максимальный срок каждый: десять лет заключения в колонии. Они вели себя стоически, кроме Фомина, который разрыдался за загородкой. Валентина Брюханова упала в обморок
[1394]. После этого один из следователей сказал ей: «Теперь можете разводиться в любое время».
Из Дворца культуры бывшего директора Чернобыльской атомной электростанции увезли в черном автобусе с решетками на окнах. Отбывать наказание ему предстояло в Донецке на востоке Украины
[1395]. Его этапировали по железной дороге, в одном из печально известных варварских «столыпинских» вагонов, используемых советской тюремной системой. Ему повезло, он выжил в дороге: 700 км пути заняли две недели, кормили в основном селедкой. Когда наконец доехали до колонии, заключенные высыпали из бараков посмотреть в лицо виновнику худшего в мире ядерного бедствия: маленькому, хрупкому человеку, утонувшему в блекло-синей робе
[1396].
