Приехал мэр Припяти вместе с курировавшим станцию майором КГБ и секретарями парткомов города и станции
[465]. У них было много непростых вопросов. У директора ответов не было.
Длинное, узкое, с низким потолком помещение бункера, заставленное столами и стульями, быстро заняли вызванные по тревоге начальники отделов ЧАЭС. Брюханов сел у двери, за стол с несколькими телефонами и небольшим пультом, и начал докладывать об аварии своему руководству. Первым делом он позвонил в Москву в Союзатомэнерго, затем – первому и второму секретарям Киевского обкома партии. «Случилось обрушение, – сказал он. – Непонятно, что произошло. Дятлов сейчас разбирается»
[466]. Потом он позвонил в республиканское министерство энергетики и диспетчеру областных энергосетей
[467].
После этого директор начал принимать доклады о повреждениях от начальника службы радиационной безопасности станции и начальника смены: на энергоблоке № 4 произошел взрыв, к реактору пытаются организовать подачу охлаждающей воды
[468]. Брюханов узнал, что приборы на блочном щите управления все еще показывают нулевой уровень охладителя. Он боялся, что они стоят на краю самой ужасной катастрофы, какую можно представить: отсутствие воды в реакторе. Никто еще не сказал ему, что реактор уже уничтожен.
Вскоре в бункере было уже человек 30–40
[469]. Гудела вентиляция, царила полная неразбериха. Гомон голосов отражался эхом от толстых бетонных стен – начальники подразделений вызывали по телефону сотрудников, все готовились закачивать воду в активную зону реактора № 4. Брюханов неподвижно сидел за своим столом у двери: его обычное немногословие превратилось в ступор, движения были замедленными, казалось, он онемел от потрясения.
Увидев весь ужас разрушения 4-го блока снаружи, Александр Ювченко и Юрий Трегуб бросились назад в здание станции – доложить обстановку
[470]. Но, прежде чем они добрались до щита управления, их остановил начальник Ювченко, Валерий Перевозченко, начальник смены реакторного цеха. С ним были два практиканта, которых Дятлов послал опустить стержни управления вручную. Ювченко попытался объяснить им, что это бессмысленно: стержни управления – да и сам реактор – уже не существовали. Однако Перевозченко настаивал: Ювченко видел реактор снизу, нужно оценить ущерб сверху.
Трегуб отправился к щиту управления, а Ювченко согласился помочь Перевозченко и практикантам найти доступ в реакторный зал. Приказ есть приказ, кроме того, у него был фонарь, а у них нет. Вчетвером они поднялись по лестницам с отметки +12 на отметку +35. Ювченко шел последним. Наконец, пройдя через лабиринт разрушенных стен и изогнутого металла, они добрались до массивной двери воздушного шлюза зала реактора. Стальная, заполненная бетоном дверь весила несколько тонн, шатунный механизм, который удерживал ее открытой, был поврежден взрывом. Если они войдут и дверь за ними захлопнется, они окажутся в ловушке. Ювченко согласился остаться снаружи. Он уперся плечом в дверь и изо всех сил удерживал ее открытой, пока трое его коллег переступили через порог.
Внутри места почти не было. Перевозченко стоял на узкой приступке и светил вокруг себя фонариком Ювченко. Желтый луч фонарика выхватывал контуры «Елены», гигантского диска, косо висящего на краях корпуса реактора. Сотни проходивших сквозь него узких паровых труб были разорваны и свисали спутанными клубками, как волосы растерзанной куклы. Стержней управления не было в помине. Глядя в расплавленный кратер внизу, трое мужчин с ужасом осознали, что уставились прямо в активную зону – раскаленное чрево реактора.
Перевозченко, Проскуряков и Кудрявцев оставались на карнизе, пока Ювченко держал дверь, – минуту, не более. Но и это было слишком долго. Все трое получили смертельную дозу радиации за несколько секунд.
Когда, потрясенные увиденным, они ввалились обратно в коридор, Ювченко тоже решил взглянуть на разрушения. Но Перевозченко, ветеран атомного подводного флота, который отлично понимал, что случилось, отодвинул молодого человека в сторону. Дверь захлопнулась.
«Не на что там смотреть, – сказал он. – Идем отсюда».
В темноте турбинного зала заместитель начальника турбинного цеха № 2 Разим Давлетбаев пытался совладать с хаосом, охватившим его подразделение. Действующие правила требовали, чтобы в случае аварии пожар на местах тушили не пожарные, а операторы, работающие внутри
[471]. Сейчас огонь пылал на многих уровнях турбинного цеха, угрожая еще большей катастрофой. Механизмы турбин были заполнены тысячами литров масла, а турбогенераторы – водородом, необходимым для охлаждения обмотки генератора. Если бы загорелся один из турбогенераторов, пожар распространился по почти километровому турбинному залу и охватил бы оставшиеся три реактора станции или привел бы к еще одному взрыву внутри 4-го энергоблока.
Люди находились среди клубов радиоактивного пара, фонтанов кипящей воды, бьющих из разорванных труб, и искр от порванных кабелей. Давлетбаев приказал включить спринклеры над турбиной № 7, слить смазку в аварийные емкости и заткнуть струю масла, бьющую из трубопровода, разрушенного на отметке +5. Масло из него уже растекалось по полу на отметке 0 и проникало в подвал
[472]. Три инженера пробивались в залитые горячей водой комнаты, откуда управляли насосами подачи масла, чтобы выключить их и предотвратить распространение огня. Два машиниста сумели погасить очаг огня на отметке +5, остальные тушили другие возгорания. Главный механик отрезал насосы от деаэраторов, прекратив поток радиоактивной воды из труб в турбинный зал.
Было трудно дышать, влажный, насыщенный паром воздух нес запах озона. Но операторы не задумывались о радиации, а перепуганные дозиметристы, сновавшие по блоку, полезной информации дать не могли: их приборы зашкаливали. Радиометры, способные замерить более высокие уровни, оставались запертыми в сейфах и не могли быть выданы без распоряжения сверху
[473]. Разим Давлетбаев убеждал себя, что запах в турбинном зале был вызван разрядами коротких замыканий
[474]. Позже, почувствовав себя плохо, он объяснил это выпитым раствором йодида калия, хотя умом понимал, что тошнота – ранний признак радиационного поражения.
