Допив кофе, Робинсон зашел в раздевалку почистить зубы. Проходя на обратном пути мимо пункта радиационного контроля, он услышал звонок. Все еще полусонный, техник не понял, что происходит. Он только что приехал на станцию, еще не входил в реакторный блок и, значит, не мог быть загрязнен. Услышав сигнал, подошел сотрудник отдела радиационной защиты, Робинсон рассказал ему, что случилось, и снова прошел через детектор. Звонок прозвенел вновь. Но на третьей попытке прибор затих. Мужчины решили, что он сломался. Возможно, порог чувствительности был неверно калиброван. Дозиметрист сказал, что Робинсон может идти на работу. Прибор починят позже.
По совпадению, прямой обязанностью Робинсона в лаборатории было измерение радиоактивности – возле Форсмарк-1, внутри здания станции и в выбросах в окружающую среду. Реактору АЭС было только шесть лет, но его преследовали мелкие технические неполадки, течь из топливных стержней уже привела к нескольким небольшим выбросам радиации этой зимой
[745]. Как полагалось, Робинсон отправился на верхние уровни станции брать образцы воздуха, потом пошел в лабораторию делать анализ. Около 9:00 он спустился в кафетерий выпить еще одну чашку кофе. У пункта радиационного контроля образовалась очередь из работников станции, на которых среагировал детектор. Еще больше удивившись, Робинсон взял ботинок одного из мужчин, положил в пластиковый мешок, чтобы избежать перекрестного загрязнения, и вернулся в лабораторию. Он поставил ботинок на германиевый детектор, чувствительный прибор для измерения гамма-излучения, и приготовился ждать.
Результаты появились с ужасающей скоростью, взлетев на экране прибора крутыми зелеными пиками. Робинсон похолодел. Ничего подобного он никогда не видел. Ботинок был сильно загрязнен всем спектром продуктов распада, обычно присутствовавших в активной зоне реактора Форсмарк-1: цезий-137, цезий-134 и короткоживущие изотопы йода – но и другие элементы, включая кобальт-60 и нептуний-239. Они могли появиться, как знал Робинсон, только если ядерное топливо соприкасается с атмосферой. Он немедленно позвонил начальнику, который, опасаясь худшего, велел ему вернуться к вентиляционной трубе и взять новые образцы воздуха.
В 9:30 директору станции Карлу Эрику Сандстедту сообщили о загрязнении
[746]. Но руководство Форсмарка понимало, что происходит, не больше, чем Робинсон. Они не могли проследить обратный путь к источнику радиоактивности на станции, а с учетом погодных условий уровни радиации на грунте снаружи говорили о крупной утечке из одного из реакторов. В 10:30 директор Сандстедт приказал перекрыть подходы к станции. Местные власти по радио оповестили население, призвав людей держаться подальше от Форсмарка, полиция выставила блок-посты. Прошло еще полчаса, и Робинсон, изучавший новый пакет образцов в лаборатории, услышал вой сирен в здании: сотрудников станции эвакуировали
[747].
К тому времени ядерные и оборонные ведомства Швеции уже получили сообщения о высоких уровнях загрязнения в Студсвике в 200 км от Форсмарка
[748]. Пробы воздуха, взятые в Стокгольме, тоже показывали повышенный уровень радиации и изотопный состав с содержанием частиц графита, говоривший о катастрофической аварии на гражданском ядерном реакторе, но совсем другого типа, чем в Форсмарке. К 13:00, используя метеорологические расчеты, разработанные для контроля за выполнением Договора 1963 года о запрещении испытаний ядерного оружия, Шведский институт оборонных исследований смоделировал погодные условия над Балтийским морем. Судя по ним, радиоактивное загрязнение возникло не в Форсмарке. Оно пришло откуда-то извне Швеции. А ветер дул с юго-востока.
Около 11 часов утра по московскому времени Гейдара Алиева, находившегося в своем кабинете в Кремле, по телефону вызвали на срочное заседание Политбюро
[749]. Алиев был первым заместителем председателя Совета министров СССР, одним из самых влиятельных людей в стране
[750]. Некогда глава КГБ Азербайджана и один из 12 членов Политбюро с правом голоса, он делил ответственность за принятие основополагающих решений, влияющих на курс советской империи. Но к утру понедельника даже Алиев имел самое смутное представление о ядерной аварии под Киевом. В советской прессе не было ни слова о Чернобыле, ничего не сообщалось по радио или телевизору. Власти в Киеве уже, без указаний из Москвы, приняли меры к препятствованию распространению информации учеными
[751]. В субботу, когда приборы Киевского института ботаники зафиксировали резкий подъем уровня радиации, в институт приехали сотрудники КГБ и опечатали приборы «во избежание паники и распространения провокационных слухов». Однако, когда Горбачев собрал экстренное совещание, чтобы обсудить происшедшее, Алиев уже понимал, что радиация будет вскоре обнаружена далеко за пределами СССР
[752].
Двенадцать членов Политбюро – включая Алиева, премьер-министра Рыжкова, главного идеолога Александра Яковлева, Егора Лигачева, становившегося консервативным оппонентом Горбачева, и главу КГБ Виктора Чебрикова, – собрались не в обычной комнате заседаний, а в кабинете Горбачева в Кремле
[753]. Несмотря на недавний ремонт, красочные ковры и сводчатый потолок с хрустальными люстрами, помещение напоминало склеп и вызывало беспокойство
[754]. Все нервничали.
Горбачев начал просто: «Что случилось?»
[755]
Владимир Долгих, секретарь ЦК, ответственный за энергетический сектор, начал рассказывать, что ему известно из телефонных переговоров со Щербиной и экспертами в Припяти
[756]. Он описал взрыв, разрушение реактора и эвакуацию жителей города
[757]. Военные летчики используют вертолеты, чтобы засыпать разрушенный блок песком, глиной и свинцом. Радиационное облако движется на юг и запад и уже обнаружено в Литве. Информация по-прежнему отрывочная и противоречивая: военные говорят одно, ученые – другое
[758]. Нужно решить, что сообщать советскому народу об аварии – и стоит ли вообще о ней сообщать.
