«Здравствуйте, мои дорогие! – писал он. – Большой вам привет от отпускника и лодыря… Я отлыниваю от своих обязанностей по воспитанию Наташки, нашей маленькой. Дела идут хорошо. Нас поместили в клинику для наблюдений. Как ты знаешь, все, кто был со мной, теперь здесь, все мое окружение. По вечерам ходим прогуляться, ночью любуемся видами Москвы. Один недостаток – только из нашего окна. И так, наверное, еще месяц или два. К сожалению, такие здесь правила. Пока не завершат обследование, нас не выпишут.
Надя, ты читаешь это письмо и плачешь. Не плачь – осуши слезы. Все вышло нормально. Мы еще до 100 лет проживем. А наша любимая доченька еще три раза нас переживет. Очень скучаю по вам обеим… Мама со мной сейчас. Она сюда примчалась. Она позвонит вам и расскажет, как я себя чувствую. А чувствую я себя отлично».
Родители старшего инженера управления реактором Леонида Топтунова были на даче под Таллином, когда услышали, что на станции, где работал их сын, случилась авария. Они тут же бросились домой. А во вторник получили телеграмму: «МАМА Я В БОЛЬНИЦЕ В МОСКВЕ ЧУВСТВУЮ СЕБЯ НОРМАЛЬНО», – писал Леонид и сообщал адрес, по которому его можно найти
[1013]. Первым же рейсом Вера Топтунова и ее муж вылетели в Москву. Когда они приехали на следующий день в больницу № 6, навстречу им вышел из палаты Леонид
[1014]. На нем были короткая пижама и шапочка из такого же материала, он ходил, выглядел хорошо и уверял, что хорошо себя чувствует.
«Все отлично! Не расстраивайся, мама, – сказал он и улыбнулся. – Все хорошо»
[1015].
Но, взглянув вниз, Вера увидела, что все совсем не хорошо. Там, где заканчивалась пижама, можно было разглядеть, что что-то ужасное происходит с кожей Леонида: она была отвратительного красно-синего цвета, как подбитый накануне глаз. Поверхность ног и ступней выглядела так, словно по ним долго наносили удары или погрузили в какую-то едкую жидкость.
Доктор Роберт Гейл был человеком, не изменявшим своим привычкам
[1016]. Он всегда вставал рано, пока его жена и трое детей еще спали, брился и плавал в бассейне их дома в районе Бель-Эйр у подножия гор Санта-Моника. После этого звонил коллегам в Нью-Йорке и Европе, где уже начался рабочий день. Новости об аварии в СССР Гейл услышал 29 апреля по радио в ванной, но только позже, когда сообщили о погибших на Чернобыльской станции, ему пришло в голову, что он может помочь.
В свои 40 лет Гейл был гематологом и специалистом по пересадке костного мозга в Медицинском центре Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе (UCLA). Он предпочитал носить деревянные клоги, которые ему делали на заказ на Мелроуз-авеню и широкие галстуки с китами или овечками, совершал пробежки и каждый день ел на обед замороженные йогурты. Гейл неустанно создавал свой публичный образ и гордился репутацией независимого одиночки. Кроме того, он был председателем Комитета Международного регистра пересадок костного мозга и понимал, что может помочь спасти пораженных острой лучевой болезнью. Гейл знал, что советские власти обычно отказывались от медицинской помощи, которую предлагал Госдепартамент США, и запланировал другой подход – через своего друга и покровителя Арманда Хаммера
[1017]. Около 9:30 утра Гейл набрал его номер.
Председатель американской нефтяной компании Occidental Petroleum Арманд Хаммер был известным филантропом и собирателем предметов искусства. Он родился в Нью-Йорке в семье убежденных коммунистов, а в Россию впервые попал в 1921 году, отказавшись от врачебной практики якобы в интересах фармацевтической компании своего отца в Стране Советов. В Москве он встретился с Лениным, который предоставил Хаммеру торговые концессии, заложившие основу огромного состояния, – и открыл прямой доступ к советским лидерам, которым американец пользовался почти 70 лет
[1018]. Со временем обнаружилось, что Хаммер, один из самых крупных шарлатанов в истории, был сознательным орудием советской спецслужбы, мошенником и предателем, но в свои 87 лет он продолжал поддерживать репутацию известного во всем мире гуманиста, «практически единственного мостика между коммунизмом и капитализмом», по словам тележурналиста Уолтера Кронкайта
[1019].
Гейл встретился с Хаммером в СССР в 1978 году на медицинской конференции, проводившейся в МГУ, и затем сблизился с ним благодаря инициативе Хаммера найти лекарство от рака. Лучшего способа предложить помощь пострадавшим в Чернобыле, чем через Хаммера, нельзя было придумать.
Гейл дозвонился до него и разъяснил потенциальную важность пересадок костного мозга для спасения жертв облучения. В тот же день Хаммер написал письмо Горбачеву, поддерживая предложение Гейла, и отправил его по телексу в Кремль. Во второй половине дня в четверг доктор в сопровождении свиты фоторепортеров уже шагал по международному аэропорту Лос-Анджелеса, держа в руках билеты до Москвы
[1020].
На лестничных площадках больницы № 6 операторы станции собирались поболтать, покурить и обсудить загадку, которая занимала их всех, – причины аварии, из-за которой они все попали сюда
[1021]. Сотрудники КГБ и прокуратуры ходили из палаты в палату, опрашивая пациентов, пожарные и инженеры ЧАЭС строили предположения, но никто не знал, как мог случиться взрыв. Даже те, кто изучал инженерное дело и физику реакторов, – Дятлов, Александр Акимов, Леонид Топтунов, Саша Ювченко – все еще не могли понять этого
[1022].
