Его отвлек утешительный, теплый, музыкальный блям прилетевшего письма.
От одного из редакторов.
В письме говорилось: “Это не смешно. Тунде Эдо был моим другом. Если ты взломал его почту, мы тебя найдем, больная ты скотина”.
Снова блям, еще один ответ. Не слишком отличный от первого.
В груди поднималась паника. Все нормально, сказал себе Тунде, это недоразумение, где-то что-то не то.
Он поискал себя в газетах. Нашел некролог. Свой некролог. Пространный и под завязку набитый слегка двусмысленными похвалами за то, что его, Тунде, трудами молодое поколение было в курсе новостей. Отточенные фразы очень тонко намекали, что в его изложении текущие мировые события выглядели простыми и тривиальными. Нашлась пара мелких ошибок. Перечислялись пять знаменитых женщин, на которых Тунде повлиял. Его называли “всем полюбившимся”. Упоминали его родителей, сестру. Указывали, что умер он в Бессарабии. Увы, попал в автокатастрофу, изломанное тело обуглилось, и опознали его лишь по имени на чемодане.
Тунде задышал чаще.
Чемодан он оставил в гостинице.
Кто-то этот чемодан забрал.
Он вернулся к Нининому очерку про Бессарабию. Очерк оказался фрагментом из книги, которую Нина выпускает в этом году в крупном международном издательстве. Газета обещала, что книга мгновенно станет классикой. Глобальная оценка Великой Перемены на основе репортажей и интервью со всей планеты. Во вводке книгу сравнивали с де Токвилем и “Упадком и разрушением” Гиббона.
Этот текст написал Тунде. Это его фотографии. Кадры его съемок. Его слова, его идеи, его трактовки. Абзацы из книги, которую он оставил у Нины на хранение, фрагменты дневника, отправленные почтой. На фотографиях ее имя, под текстом ее имя. Тунде не упомянут ни единожды. Она все у него украла.
Тунде изверг из себя звук – он и не подозревал, что в нем такой живет. Гортанный рев. Вопль горя. Глубже рыданий.
А потом из коридора донесся шум. Окрик. Следом крик. Женский голос.
Тунде не понимал, что она кричит. Его измученный, перепуганный мозг услышал так: “Он там! Открывай!”
Тунде схватил рюкзак, вскочил, распахнул окно и через два этажа перебрался на плоскую крышу.
На улице кто-то перекликался. Если Тунде не искали раньше, теперь ищут наверняка. Женщины внизу тыкали пальцем и вопили.
Он бежал. Все будет хорошо. Эту крышу одолели. Прыгаем на следующую. До края, вниз по пожарной лестнице. Лишь опять очутившись в лесу, он сообразил, что оставил телефон на зарядке в пустой кладовой.
Когда вспомнил и понял, что вернуться нельзя, от отчаяния чуть не умер. Взобрался на дерево, привязал себя к суку и постарался уснуть, надеясь, что утром жизнь слегка наладится.
В ту ночь он, кажется, видел в лесу какой-то ритуал.
Он смотрел со своего насеста – проснулся от треска огня и на миг ужаснулся, что женщины снова поджигают деревья, что сейчас он тут сгорит заживо.
Но костер пылал не внизу, а чуть подальше – мерцал на поляне. Вкруг костра танцевали фигуры, мужчины и женщины, раздетые догола и разрисованные глазастыми ладонями, и линии тока гибко текли по их телам.
То и дело какая-нибудь женщина сине-слепящим разрядом прямо в знак на груди валила мужчину на землю, оба гикали и плакали, когда она являла ему свою силу. Затем она седлала его, не отнимая ладони от его сердца, прижимая к земле, и лицо его кривилось в неистовстве, умоляя сделать ему больно снова, сильнее, еще.
Многие месяцы Тунде не обнимал женщину, многие месяцы женщина не обнимала его. Он жаждал спуститься со своей жердочки, выйти в круг, и пусть им пользуются, как этими мужчинами. Он смотрел, и у него встал. Он рассеянно потирал себя сквозь ткань джинсов.
Оглушительно загрохотали барабаны. Барабаны? Серьезно? Услышат же. Наверняка сон.
Четверо юношей на четвереньках ползли перед женщиной в алой мантии. Глазницы у нее были пусты, красны и воспалены. В походке величие, в слепоте уверенность. Другие женщины падали пред нею ниц и на колени.
Она говорила – и они отвечали.
Точно во сне, Тунде понимал слова, хотя румынский знал так себе, а по-английски они говорить не могли. Однако он понимал.
Она сказала:
– Он готов?
Они ответили:
– Да.
Она сказала:
– Приведите.
В круг вышел юноша. В волосах корона из ветвей, талия обвязана белой тканью. Лицо безмятежное. Добровольная жертва, что искупит грехи всех прочих.
Она сказала:
– Ты слаб, а мы сильны. Ты дар, а мы владелицы. Ты страдалец, а мы сокрушительницы. Ты раб, а мы хозяйки. Ты – приношение нам. Ты сын, а мы Мать. Признаёшь ли ты, что это так?
Все мужчины в кругу смотрели не отрываясь. “Да, – шептали они. – Да, да, пожалуйста, да, скорее, да”.
И Тунде, оказывается, шептал вместе с ними:
– Да.
Юноша протянул запястья, и слепая поймала их одним точным движением, взялась обеими руками.
Тунде понимал, что будет. Целя камерой, едва заставлял палец нажимать кнопку. Хотел увидеть, как это произойдет.
Слепая у огня – это все женщины, что чуть его не убили, могли убить. Слепая у огня – это Энума, и Нина, и та тетка на крыше в Дели, и сестра Теми, и Нур, и Татьяна Москалева, и беременная в руинах аризонского торгового центра. Шанс умереть подкарауливал Тунде все эти годы, подступал, давил, и Тунде хотел, чтобы сейчас все закончилось, хотел увидеть, как все закончится.
В этот миг он жаждал, чтобы за руки держали его. Жаждал преклонить колена у ног слепой, уткнуться лицом во влажную землю. Перестать бороться, узнать уже, кто победил, даже ценой своей жизни, и пусть наступит финальная сцена.
Слепая держала юношу за руки.
Лбом прижалась к его лбу.
– Да, – прошептал он. – Да.
И когда она убила его, накатил экстаз.
Утром Тунде по-прежнему не понимает, пригрезилось ему или нет. На пленочной камере потрачено восемнадцать кадров. Мог, конечно, жать кнопку во сне. Узнает только после проявки. Он надеется, что ему пригрезилось, но тут – свои кошмары. Выходит, в некоем царстве грез он жаждал преклонить колена.
Он сидит на дереве и раздумывает о прошедшей ночи. С утра жизнь почему-то и впрямь наладилась. Во всяком случае, не так ужасает. Сообщение о его гибели не могло быть случайностью или совпадением. Это чересчур. Вероятно, Москалева и ее люди обнаружили, что он исчез, что вместе с ним исчез его паспорт. Видимо, всё инсценировали: автокатастрофа, обугленное тело, чемодан. Из этого делаем один очень важный вывод: в полицию нельзя. Прощай, фантазия (Тунде и не сознавал, что еще цеплялся за нее краем сознания) о том, как он входит в отдел полиции, задрав руки, и говорит: “Извините, это я, нахальный нигерийский журналист. Наворотил дел. Отвезите меня домой”. Домой не отвезут. Отвезут в тихое место, куда-нибудь в лес, и там шлепнут. Он один.
