Настал день – через трое суток после того, как Даррелл забрал пасму, – когда Рокси поняла, что не умрет. Спазмы поперек груди стихли. В глазах больше не вспыхивало желто-красным. Рокси забинтовалась, ушла в лес – знала там одну хижину – и стала ждать смерти, но на третий день стало ясно, что смерть ее не возьмет.
Она подумала: это потому что мое сердце еще живо. Не во мне, а в нем, но по-прежнему живое. Она подумала: если б оно умерло, я бы поняла.
А она не поняла.
Она прижимает ладонь к ключицам – почувствовать что-нибудь.
И ждет.
Матерь Ева встречает Роксанну Монк с полуночного армейского транспорта на вокзале Бессарабки, города чуть к югу. Могла бы дождаться в замке, но не терпелось увидеть. Рокси Монк похудела, измучена и вымотана. Матерь Ева обнимает ее крепко-крепко, забыв ощупать или опросить своим особым чутьем. Подруга пахнет как прежде – сосновыми иглами и сладким миндалем. Ощущения от нее те же.
Рокси неловко отстраняется. Что-то не так. Пустыми улицами они катят к дворцу, и Рокси почти не раскрывает рта.
– Так ты, значит, теперь президентка?
Алли улыбается:
– Надо было срочно.
Она похлопывает Рокси по руке, и Рокси убирает руку.
– Раз ты вернулась, поговорим о будущем.
Рокси улыбается – натужно, тонкогубо.
В дворцовых апартаментах Матери Евы, когда закрывается последняя дверь и отбывает последний сотрудник, Алли смотрит на подругу озадаченно:
– Я думала, ты умерла.
– Почти.
– Но ты вернулась к жизни. Голос обещал, что ты явишься. Ты – знамение, – продолжает Алли. – Ты – мое знамение, как всегда. Бог мне благоволит.
Рокси отвечает:
– Ну, я даже и не знаю.
Расстегивает три верхние пуговицы на поло и показывает то, что надо увидеть.
И Алли видит.
И Алли понимает, что, вопреки ее надеждам, знамение указывает совершенно не туда.
В последний раз уничтожив мир, Бог поместила знамение в небесах. Лизнула палец и нарисовала в небе дугу, разбросав разноцветье и поставив печать под клятвой о том, что никогда больше не будет на земле потопа.
Алли смотрит на кривой перевернутый лук изогнутого шрама у Рокси поперек груди. Кончиками пальцев осторожно его гладит, и Рокси, хотя и отводит взгляд, разрешает подруге коснуться своей раны. Радуги наоборот.
– Ты была сильнее всех на свете, – говорит Алли, – и даже ты пала.
Рокси отвечает:
– Я не хотела от тебя скрывать.
– И правильно, – говорит Алли. – Я понимаю, что это значит.
Больше никогда – зарок, начертанный в облаках. Такого больше нельзя допустить.
– Слушай, – говорит Рокси, – нам надо побазарить про Север. Про войну. Ты теперь могущественная женщина. – Выдавливает полуулыбку. – Ты всегда шла к цели. Но там очень плохи дела. Я тут подумала. Может, мы с тобой это прекратим.
– Есть лишь один способ это прекратить, – бесстрастно ответствует Матерь Ева.
– Я подумала… не знаю, можно как-нибудь разрулить. Давай я выступлю по телику. Расскажу, что видела, что со мной было.
– А. Да. Покажешь шрам. Расскажешь, что так поступил с тобой твой брат. Тогда гнев их не будет знать границ. И война начнется взаправду.
– Да нет. Я не о том. Нет. Ева. Ты не понимаешь. Там вообще хана. То есть совсем полоумные, сука, дикие религиозные психи убивают детей.
Ева говорит:
– Чтобы все исправить, есть лишь один путь. Немедленно начать войну. Настоящую войну. Войну всех против всех.
Гог и Магог, шепчет голос. Именно так.
Рокси слегка ерзает в кресле. Выкладывает Матери Еве все подчистую – что видела, что с ней делали, что ее вынуждали делать.
– Войну надо кончать, – говорит она. – Я, знаешь ли, не забыла, как делаются дела. И я вот думаю. Назначь меня командовать армией на Севере. Наведу порядок, будем патрулировать границу – нормальную границу, как нормальная страна, – и, ну, перетрем с твоими корешами в Америке. Они ж не хотят, чтоб тут разразился, епта, Армагеддон. Хер знает, какое оружие у Авади-Атифа.
Матерь Ева говорит:
– Ты хочешь мира.
– Ага.
– Ты хочешь мира? Ты хочешь командовать армией Севера?
– Ну.
У Матери Евы трясется голова – будто кто-то другой ее трясет.
Матерь Ева показывает на грудь Рокси:
– Кто к тебе отнесется всерьез?
Рокси отшатывается.
Моргает. Говорит:
– Ты хочешь замутить Армагеддон.
Матерь Ева отвечает:
– Другого пути нет. Это единственный путь к победе.
Рокси говорит:
– Но ты же понимаешь, что будет. Мы бомбим их, они бомбят нас, все бомбят всех, влезут Америка, и Россия, и Ближний Восток, и… Хреново будет не только мужикам, Евка, – женщинам тоже. Если мы разбомбим тут всё до каменного века, женщин погибнет не меньше.
– А потом настанет каменный век.
– Э-э. Ну да.
– А после – пять тысяч лет восстановления, пять тысяч лет, когда будет важно одно: умеешь ли ты сделать больнее, навредить больше, внушить всем страх?
– И?..
– И вот тогда женщины победят.
Тишина расползается по комнате, заполняет Рокси, пропитывает до костей, до костного мозга – холодное текучее безмолвие.
– Едрен батон, – говорит Рокси. – Мне столько народу твердило, что ты шизанутая, а я, знаешь, никогда не верила.
Матерь Ева взирает на нее в великой безмятежности.
– Я всегда такая: “Да не, это вы не в курсах, она умная, столько пережила, не шизанутая она никакая”. – Рокси вздыхает, разглядывает свои руки – ладони, тылы. – Я еще сто лет назад про тебя раскопала. Ну надо же было узнать.
Матерь Ева созерцает ее словно из далекой дали.
– Раскопать, кто ты была раньше, – как два пальца. Кое-где в интернете инфы полно. Элисон Монтгомери-Тейлор. – Все это Рокси произносит не торопясь.
– Знаю, – говорит Матерь Ева. – Я знаю, что это ты все подчистила. И я благодарна. Если ты об этом, я благодарна по сей день.
Но Рокси хмурится, и в этой гримасе Алли читает, что где-то оступилась, где-то что-то слегка не состыковала, чего-то не поняла.
Рокси говорит:
– Я же врубаюсь, ну? Раз ты его убила, он небось заслужил. Но ты бы глянула, чем его женушка сейчас занята. Ее теперь зовут Уильямс. Вышла замуж за Лайла Уильямса. До сих пор живет в Джексонвилле. Ты поинтересуйся.
