Пожалуй, нет.
Джолин:
Весной я играю в лакросс.
Пятый уик-энд
20–22 ноября
Адам
– Ты все неправильно делаешь. – Я стоял на обочине дороги и дрожал, наблюдая, как медленно восходит луна.
– Что ты понимаешь? – огрызнулся Джереми. – И, пожалуйста, перестань трясти фонариком.
– Я знаю, что замена спущенной шины занимает не больше получаса, – сказал я, но все-таки сжал фонарик обеими руками.
– Адам?
– Что?
– Ты не мог бы заткнуться на минутку? Дай мне закончить.
Я стиснул зубы, когда порыв ветра прорезал мое пальто насквозь. Был вечер пятницы, и мы ехали к отцу. Хотя у меня уже зуб на зуб не попадал и дело шло к переохлаждению, я радовался этой вынужденной задержке. Вспоминая наш последний уик-энд… короче, я повел себя так, как будто все у нас могло наладиться, или, по крайней мере, мы двигались в этом направлении. Я помог отцу с освещением, немного поболтал с ним, позволил ему расчувствоваться передо мной и ни разу не напомнил, что из-за него мама в этот самый момент горюет дома совсем одна.
Когда у нас лопнула шина, я почти убедил себя в том, что это знак, исполнение желаний. Тридцать минут спустя на ледяном холоде я уже переосмысливал этот вывод. Джереми явно понятия не имел, как поменять колесо, да и я оказался никудышным помощником. Я только планировал освоить этот навык. Джереми, видимо, тоже.
– Черт возьми, Адам! Если ты не прекратишь дергать фонарем, клянусь…
– Что ты сделаешь? Будешь шевелиться еще медленнее?
Джереми вскочил на ноги.
– Ты хочешь, чтоб я вырубил тебя?
– Я хочу, чтобы ты починил колесо и мы смогли ехать дальше. Разве не ясно?
Торцевой ключ – думаю, все-таки торцевой ключ, хотя стыдно сознавать, что я не был в этом уверен, – лязгнул об асфальт, когда Джереми отшвырнул его сгоряча.
– Тогда делай сам.
Как бы мало Джереми ни знал о замене спущенной покрышки – на самом деле очень мало, – я в своих познаниях отставал от него на несколько световых лет. Я уставился на торцевой ключ. Потом на брата. Еще какое-то время мой взгляд метался между ними, прежде чем Джереми брезгливо фыркнул и снова присел на корточки перед колесом.
– Ты никчемный, знаешь это?
Можно сказать, догадывался. Но я не стал утруждать себя ответом. Вместо этого я наблюдал, как брат изо всех сил пытается поменять колесо, возможно первый раз в жизни. В этом зрелище не было ничего особенно трогательного. Он сидел на корточках, и сползшие джинсы открывали взору расщелину ягодиц. К тому же он ворчал и ругался себе под нос, сражаясь с гайкой – в этом термине я не сомневался. Но я чувствовал, как жар злости опаляет меня изнутри.
– Почему отец не научил нас этому? Почему не убедился, что ты знаешь азы, прежде чем разрешил тебе сесть за руль?
Джереми покачал головой и выдавил из себя смешок.
– Ты не понимаешь, когда пора заткнуться, так ведь? – Он посмотрел на меня снизу вверх, и злобная улыбка сошла с его губ. В этот раз я его не дразнил, и он это знал. Ума не приложу почему. Может, забыл. А может, у него просто не было времени. Нам было ни до чего, когда мне исполнилось шестнадцать.
Все наши праздники и дни рождения после смерти Грега стали мрачными событиями. Без него праздновать что-либо никому не хотелось.
– Ты видел маму перед отъездом? – спросил я.
Руки Джереми замерли на гайке, которую он снова принялся раскручивать. Он ничего не ответил.
– Так видел или нет?
– Да, видел. – Он издал хрюкающий звук, продолжая выдавливать болты.
– И?..
– И что? – Джереми поднялся на ноги и пнул колесо. – Проклятая штука сильно заржавела.
Я опустил руку с фонариком.
– Ты ей что-нибудь сказал?
– Конечно, сказал.
– И что именно?
Джереми повернулся ко мне – сначала головой, потом всем туловищем.
– А что я должен был сказать? «Эй, мамочка, пожалуйста, не проводи выходные, заворачивая рождественские подарки для своего покойного сына, как ты делала это в прошлом году»?
Я направил луч фонарика ему в лицо, а потом снова опустил руку, когда он даже не потрудился прикрыть глаза.
Джереми закончил менять колесо. Ему ни разу не пришлось напоминать мне о свете.
Не спрашивая разрешения, Джереми включил обогреватель, когда мы вернулись в машину. Остановившись на следующем светофоре, он положил руки на руль, и красный сигнал осветил полоску масла на костяшках его пальцев. Салфетку найти не удалось, и он обтер ладонь о джинсы.
– Мы должны быть с мамой.
– Мы и были с ней, – сказал Джереми. – А сегодня вечером будем с папой.
Я замотал головой.
– Что неправильно, и ты это прекрасно знаешь.
– Неправильно то, как ты обращаешься с папой. Когда же ты наконец повзрослеешь?
– Как я обращаюсь с папой? Я? Да что с тобой такое, черт возьми? Мама сейчас совсем одна в нашем доме, а папа…
– А папа все время один. Почему тебя это не волнует?
Я заставил себя отвернуться к окну, прежде чем сделать какую-нибудь глупость вроде того, чтобы ударить брата на скорости восемьдесят километров в час. Может, еще и ударю, решил я, когда притормозим.
– Тебе нужно быть добрее к отцу. У него дела не очень. Ты бы знал об этом, если бы проводил с ним хоть какое-то время.
– А кто, по-твоему, помогал ему со светом, а?
– Да, а потом за все воскресенье ты не сказал ему ни слова.
– Если бы он не ушел от нас, мы бы даже не заводили этот разговор.
Джереми покачал головой.
– Ты опять за свое. Подумай, каково это для него. Каково ему с тех пор, как умер Грег. Она не может его отпустить.
– А если мы и дальше будем оставлять ее одну в таком состоянии, это поможет ей отпустить Грега?
– Не знаю. Но это была не папина идея – разъехаться.
– Но и не мамина.
– Нет, они оба так решили. Вместе. Как бы ты ни злился на него за то, что он ушел, тебе стоит так же злиться и на нее.
Я крепко зажмурился. Я не видел в этом смысла, уход отца, даже если с согласия мамы, был ошибкой. За последние несколько месяцев стало совершенно очевидным, что она никак не может смириться с одиночеством. Каждый раз, когда мы с Джереми уезжали, она буквально рассыпалась у нас на глазах. Будь папа хоть немного мужчиной, он бы это заметил. Джереми знал это так же хорошо, как и я.
– Отец один, потому что он трус. Мама одна, потому что вышла замуж за труса.
