Я находился в полудреме после ночного свидания с Джолин, и мои чувства и разум были переполнены мыслями о ней. Я улыбнулся, надеясь, что они останутся со мной, пока я не увижу ее снова, пока еще раз не поцелую.
Она была вкуснее, чем лето. И позволила мне поцеловать себя, обнять. Она ни разу не пошутила о том, как дрожат мои руки, как случайно мы стукнулись зубами. Как будто она ничего этого не заметила.
Она замечала только меня.
И я не замечал ничего, кроме того, как приятно ощущать ее в объятиях и как, возможно, я пробился в ее сердце, хотя она и делала вид, будто сердца у нее нет. Если она не знала об этом до прошлой ночи, то теперь должна была знать, что отныне она навсегда останется в моем сердце.
Правда, в какой-то момент меня охватила паника, когда я почувствовал вкус ее слез. Я подумал, что сделал что-то не так, или она не хотела, чтобы я целовал ее, но потом она одарила меня самой красивой улыбкой, какую я когда-либо видел. Она плакала не потому, что я сделал что-то не так, а потому, что я сделал нечто правильное.
Я поцеловал Джолин.
Моя глупая/счастливая улыбка задержалась на лице, пока я принимал душ и одевался, и она все еще светилась, когда я медленно спускался вниз, мысленно все еще переживая ночь.
Когда я вошел на кухню, мне показалось, что я перенесся в прошлое. Мама, все еще в халате в розовый цветочек, выложила панкейк на уже довольно высокую стопку таких же на столе у плиты, а папа заправлял тостер. Ей стоило только взглянуть на него, как он молча подошел к ней и протянул руку, чтобы достать с верхней полки сахарную пудру.
Я машинально повернул голову в сторону обеденного стола, к тому месту, где всегда сидел Грег. Но, конечно же, его там не оказалось, и волна горя, ударившая меня под дых, напомнила мне о том, что впредь не следует совершать эту ошибку.
Но в остальном ничего не изменилось. Все было в точности как раньше.
Только чем дольше я стоял в дверях, наблюдая, как мои родители украдкой поглядывают друг на друга, тем яснее мне виделись различия.
Мама все еще была в халате, но папа – в уличной одежде, и на его ботинки налипли крошки гравия и грязи с подъездной дорожки. Едва заметная дорожка его шагов тянулась от задней двери, через которую он вошел. Не говоря уже о его влажных волосах и мокрых пятнах на плечах от растаявшего снега. Мамины руки не тянулись к папе, когда она проходила мимо него; и он не насвистывал какую-нибудь песенку, как правило мимо нот, хотя утверждал обратное, даже когда мама наигрывала ему мелодию на пианино в соседней комнате.
Папа не кричал Джереми, что пора спустить свой зад, а мы с Грегом не спорили за столом о бейсболе за стаканами апельсинового сока.
Мы не смеялись. Мы не были счастливы. Мы больше не были вместе.
Старые половицы заскрипели, когда я переступил с ноги на ногу. Родители вздрогнули и повернулись ко мне.
– А вот и наш именинник. – Мама, все еще с металлической лопаткой в руке, поспешила обнять меня. – Шестнадцать. Не могу поверить.
Мой взгляд скользнул мимо нее к отцу.
– Я тоже.
Мама потуже затянула пояс халата.
– Он звонил вчера вечером, – сказала она, и ее руки задрожали вместе с голосом. – Не хотел пропустить твой день рождения. Я подумала, что, может быть, ты тоже этого не захочешь. – Она вернулась к панкейкам. Вероятно, ей нужно было чем-то занять себя, чтобы не расчувствоваться больше, чем ей хотелось. – Я испекла тебе шестнадцать штук, так что, надеюсь, ты голоден.
Я сказал, что да, конечно, голоден, но меня отвлекла мысль о том, что вся наша семья, по-видимому, собиралась завтракать вместе впервые за несколько месяцев. Он ей звонил? Сам напросился в гости? Где же мой брат, черт возьми? Не то чтобы он знал лучше меня, как вести себя в этой ситуации, но он бы говорил, говорил хоть что-нибудь, тогда как я совершенно растерялся и не мог выдавить из себя ни слова.
Я прошел через всю кухню и выдвинул стул, чтобы сесть за стол.
– Сок? Кофе? – Мама застыла на полпути между холодильником и кофейником, ожидая моего ответа.
– Я сам могу налить. – Я начал подниматься из-за стола, но она уже оказалась у меня за спиной, настойчиво усаживая меня обратно.
– Сегодня твой день рождения, и ты позволишь маме приготовить тебе завтрак.
– Ты уже готовишь мне завтрак. – Я взял кусочек хрустящего горячего бекона с тарелки на столе.
– Сок или кофе? – повторила она, не отходя от моего стула.
– Кофе был бы в самый раз. Спасибо.
Она улыбнулась, и через секунду передо мной уже стояла кружка.
– Сейчас допеку последнюю порцию блинчиков, полью сиропом и разогрею для тебя.
Отец подал гренки к яичнице с беконом и присоединился ко мне со своей кружкой, занимая стул рядом со мной, а не во главе стола, где обычно сидел.
Он помешивал ложечкой кофе, чтобы занять себя, как будто думал, что я мог забыть, что он всегда пьет кофе черный и без сахара, но потом вздохнул и бросил притворство. Я сгорбился, зная, что он ждет, когда мама уйдет, чтобы сказать мне что-нибудь, и, как только она спустилась вниз – поскольку дом старый, на кухне не было верхней кладовки, – я почувствовал, что его взгляд остановился на мне.
– Мне следовало сказать тебе, что я приеду.
Я не пил черный кофе, так что размешивал его на вполне законных основаниях. Склонившись над кружкой, я произнес:
– Да.
– Я боялся, что ты не позволишь мне прийти.
Моя ложка замерла, пока я взвешивал его слова. Мне было грустно оттого, что приходилось думать об этом, но мы сильно изменились с тех пор, как я видел его на нашей кухне в последний раз.
– Нет. Я бы не сказал тебе, чтобы ты не приходил.
Я скорее почувствовал, чем увидел, как он кивнул. Потом он придвинул свой стул ближе ко мне и положил руку на стол так, что я мог видеть ее боковым зрением.
– Я хотел быть здесь на твоем дне рождения, но я также хочу, чтоб ты знал, что я думал над твоими словами, хорошо? Я делал то, что считал лучшим, но, если ты говоришь, что это не так, – сынок, посмотри на меня. – В его голосе не слышалось приказных ноток. Он просил меня повернуться лицом к нему, полностью сознавая, что я, возможно, не смогу этого сделать.
Я, похоже, удивил нас обоих, когда встретился с ним взглядом.
– Если ты говоришь, что этого недостаточно, тогда я буду делать больше. – Он посмотрел на открытую дверь в подвал, которую сделал своими руками, когда я еще не умел ходить. – Я постараюсь сделать все возможное, насколько она мне позволит.
Я опустил глаза, но не потому, что больше не мог смотреть на отца, а потому, что не хотел, чтобы он смотрел на меня. Я слишком часто моргал, и каждая моя мышца была слишком напряжена.
